Вся моя жизнь – сплошная иллюзия, как и жизнь любого человека. Мы во власти того, что не познано и не может быть осмыслено никогда. Настанет день, и мы все взорвем, столкнем Землю с орбиты. И это так же верно, как то, что Розмари выйдет замуж за Пола, и я сам ее к нему отправлю…»

Он склонил голову на грудь – к Полу-вдовцу, химику, католику. Но Пол тоже обречен – стать счастливым и ненадолго, пока еще не погиб мир, доставить радость и любовь Розмари.

А он, Кеннет Гибсон, будет жить с сестрой и стареть, хромать еще лет пятнадцать-двадцать. Ну уж нет!

На ум приходил единственный бунтарский выход. Только один. Сердце воодушевленно забилось. Немного отваги – и он на свободе.

Он же запомнил номер бутылки.

Гибсон заснул лишь под утро. А когда проснулся, понял, что наступил тот самый день. И он будет дома один.

Утром у них царил переполох. Первой в синем с белой отделкой платье вышла на улицу аккуратная, взволнованная Розмари.

Мистер Гибсон проводил ее до дверей. На нем был шелковый узорчатый халат, в котором он привычно чувствовал себя прежним маленьким, опрятным, благопристойным мужчиной. Ему было невдомек, каким он теперь выглядел бледным и больным.

– До свидания, – произнесла Розмари. – Кеннет, пожалуйста, поберегите себя. Вы меня беспокоите. Я уже начинаю жалеть…

– Вам незачем беспокоиться. – Он не отрываясь смотрел на нее. – До свидания. И помните: я именно этого для вас желал.

– Чтобы я поправилась и смогла работать? Вы это хотели сказать?

Гибсон не ответил. Только вглядывался в ее лицо. Ведь он его видел в последний раз. Он очень сильно любил эту женщину. В каком-то смысле она принадлежала ему.

– И это все? – внезапно спросила она.

Гибсон старался припомнить, что ей только что говорил.

– Отнюдь, – с расстановкой произнес он и улыбнулся. – Я желаю вам счастья.

– Да, хорошо… Как мне сделать вас счастливее? Я так вас люблю, Кеннет. Вы же знаете.

Странно, в эти последние мгновения, когда они, казалось, стали ближе, Гибсон узнал ее прежнее знакомое чувство признательности.

– Знаю, – мягко ответил он и ободряюще добавил: – Я очень счастлив, милая девочка.

Розмари вздрогнула и поспешила прочь. Гибсон смотрел, как она уходит по подъездной аллее – стройная, гибкая, здоровая и молодая.

Пол Таунсенд вышел на веранду подышать утренним воздухом. Махнул Розмари рукой, но та его не заметила. Гибсон этому порадовался. Ее верная натура заставит все вытерпеть. Затем из дома вышла Этель.

– Кен, когда пойдешь на рынок, возьми пучок салата. Хорошо?

– Ладно, – пообещал он.

– И расплатись с миссис Вайолет.

– Сделаю.

– Я вернусь около четырех.

– До свидания, Этель. Успехов. Тебе повезет.

– Тьфу-тьфу. Ну, пока. Я пошла.

Гибсон закрыл дверь.

Вернулся в гостиную и сел.

Миссис Вайолет гладила. Он, разумеется, не станет себя убивать, пока она не уйдет.

Гибсон был человеком чутким, заботливым и ничего не мог поделать с этим своим качеством – никакого беспорядка, никого не обременять уборкой, никаких ужасов. Он знал, куда пойдет и что примет. Все произойдет быстро и опрятно. Его обнаружат мирно лежащим в собственной постели. Сначала решат, будто он спит. Поэтому потрясение будет нарастать постепенно и окажется не таким травмирующим. Но необходимо оставить письмо. Непременно. Все, насколько возможно, разъяснить. Гибсон почувствовал, как кровь стынет у него в жилах. Нельзя поддаваться чувствам. Он сделал выбор с ясным рассудком и не боится умереть. Старается быть выше этого.

У него не было страховки, на которую могло повлиять самоубийство. Ценные бумаги и деньги на банковском счете достанутся Розмари. Письмо послужит также и этой цели. С Розмари будет все в порядке. Пол за ней присмотрит. А она получит свободу. Этель – человек самодостаточный. Она поможет Розмари все осознать. Они должны понять его выбор. Тревожиться не о чем.

Кроме бомбы, которая однажды взорвет окружающий мир, но с этим он ничего не может поделать.

Участь всех была и его судьбой.

Гибсон погрузился в мир грез.

В двенадцать он оделся, чтобы выйти в город. К этому времени миссис Вайолет закончила работу, и он с ней расплатился.

– Мистер Гибсон, можно мне взять эту старую веревку? – Она показала веревку, которую выудила из мусорного ведра.

– Конечно. Может быть, еще нужно?

– У нас много коробок, которые надо завязать, – объяснила она. – Все отправляем в кузове грузовика.

– Это подойдет? – Гибсон дал ей моток шпагата горчичного цвета.

– Он ведь принадлежит мисс Гибсон. – Сочные губы миссис Вайолет прошипели это имя с явной брезгливостью.

– Ну и что? – возмутился Гибсон. – Я имею право подарить вам моток веревки.

– Не хочу брать ее вещи, – ответила служанка. – Да вы не беспокойтесь. Мне нужно сходить в банк, так что куплю где-нибудь по дороге.

– Берите! – настаивал Гибсон. – Я хочу, чтобы взяли этот шпагат.

– Ну, что ж… – Вайолет как будто поняла, что ей не переспорить хозяина, и стала наматывать шпагат на растопыренные пальцы.

– Нет, пожалуйста, возьмите все.

– Зачем мне больше, чем нужно?

– Берите. – Гибсон понимал, что его восстание глупое и мелочное, но хотел почувствовать себя щедрым. Или хотел по-смешному отомстить сестре и наказать на стоимость мотка шпагата.

– Хорошо. – Вайолет взяла весь моток. – Мне жаль, что ухожу от вас с миссис Гибсон.

– А я прошу прощения за сестру, если она вас обидела, – устало извинился он.

– Мы с Джо уезжаем в горы. – Гибсон решил, что она таким образом ответила на его извинения. – Надо быть готовыми к пяти. – Вайолет замолчала, посмотрела на него, и у него возникло странное ощущение, что она понимает, что он задумал.

– Ну, хорошо, – мягко проговорил Гибсон.

Лицо служанки осветилось редкой улыбкой.

– Тогда прощайте. И да пребудет с вами Бог.

– Прощайте, – тепло отозвался он.

Вайолет вышла с кухни с мотком шпагата в кармане. Теперь Кеннет остался совершенно один.

В двенадцать десять Гибсон покинул дом и пошел, прекрасно управляясь без трости, хотя невольно припадал на ставшую короче ногу. Миновал два квартала, пересек бульвар и сел на идущий в центр автобус. Он знал, что Пол Таунсенд сегодня в саду, занимается своим аптекарским огородом. Значит, можно добыть то, что ему требуется.

Гибсон не замечал людей в автобусе и не обращал внимания на знакомый пейзаж, пока машина двигалась по бульвару и не выехала из жилого квартала на деловую улицу, где было больше транспорта. Гибсон в горьком и в то же время опасно сентиментальном настроении сочинял письмо.