Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не менее симптоматична и либеральная приверженность идее прогресса. Будущее как таковое автоматически наделено способностью приносить нечто лучшее. Человек, как предполагается, также изменяется к лучшему по мере повышения его уровня жизни. Это потому, что он мыслится одновременно как постоянно совершенствующийся и бес конечно пластичный. Заметим, однако, что именно «моральное» совершенствование, представленное как результат действия исторической необходимости, предполагает, что мы не имеем права ставить под вопрос его результаты и решать проблемы, порожденные самой модернизацией.
Наконец, либерализм является носителем идеологии прав человека. Эти права, как известно, являются личными, неотъемлемыми правами, которые отождествляются чело веком с его собственной природой (а чаще даже с первобытным состоянием природы, предшествующим жизни в обществе). Таким образом, не вызывает сомнения, что идеология прав человека, помимо ее чисто юридического значения, имеет также значение глубоко моральной идеологии. Вместе с тем та мораль, которую она нам приносит, подразумевает господство справедливости над благом (к чему мы еще вернемся) и также может выступать под видом некоей «нейтральности» — в силу того, что права изобретены и сконструированы независимо от какоголибо из пониманий блага5. И именно поэтому изначально права человека не рассматривались как то, что противоречит либеральной вере в нейтральность государства. «Справедливость» представлялась вполне совместимой с моральной нейтральностью, и более того — предполагавшей эту самую нейтральность.
Тем не менее, отталкиваясь от «прав человека», «ней тральное» либеральное Государство начинает содействовать проникновению в общественную сферу всевозможных императивов. Подчинить все общество в целом идеологии прав человека — это и значит сделать его более «справедливым». Моральное принуждение теперь уже относится не столько к области индивидуального поведения, сколько к тому способу, посредством которого общество должно изменяться к «лучшему». Одновременно в повседневной жизни поддерживается постоянное возрастание притязаний, соотносимых с пресловутыми «правами человека», происходит по степенная подмена «права чтото делать» («droits de») «правом чем-то обладать» («droits à»). Бесконечная спекуляция, которая становится возможной благодаря такого рода под мене, завершится установлением того, что Филипп Мюрай назвал «империей Блага».
Идеология прав человека также позволит Западу позиционировать себя как империю Блага по отношению ко всему остальному миру. Будучи приложимы ко всякому человеку, «права человека» — чисто западное изобретение — были заведомо поданы как некие «универсальные» принципы. Именно от лица этой идеологии Запад будет обучать весь мир, скрывая тем самым свое стремление претендовать на право быть законодателем «универсального» дискурса. При этом, разумеется, остальным культурам настойчиво предлагается отказаться от их собственных традиций и обычаев. Такой ход означает возобновление борьбы со всякого рода «инаковостью». Убежденный, что именно он является носителем единственно возможных универсальных ценностей, Запад пытается распространить их по всей планете, что вынуждает его объявить незаконным и архаическим противостоящее им своеобразие любого рода, «в том числе такую форму своеобразия, которой является смерть» (Ж. Бодрийяр). Он стремится установить царство Тогожесамого на планетарном уровне, надеясь и здесь устранить всякого рода двусмысленность и отрицание — то, что Жорж Батай называл «проклятой долей». Запад хочет пустить с молотка всякого рода инаковость и злится оттого, что ему не удается этого сделать6.
Ритуальная апелляция к правам человека представляется очевидной привилегией власти, которая, ради благой цели, может и отступать от святого правила нондискрими нации. Когда речь идет об отрицании традиционных «отсталых» культур, «пережитков прежних времен» и других практик, стоящих на пути прогресса, позволяется призывать к масштабному преследованию «неблагонадежных субъек тов» (точнее, «государствизгоев»).
Жан Бодрийяр, выступая по этому поводу против тезисов Сэмюэля Хантингтона, касающихся столкновения ислама и Запада, пишет: «речь не идет о столкновении цивилизаций, но о противостоянии, почти антропологическом противостоянии между одной универсальной гомогенной культурой и всем тем, что сохраняет в какой бы то ни было области некую не сводимую ни к чему инаковость. Для мирового господства, столь же всепоглощающего, как и религиозная догматика, всякое отличное и особенное само по себе уже представляется ересью. Выступая в таком качестве, особенное обречено либо волейневолей интегрироваться в мировой порядок, либо исчезнуть. Задача Запада (точнее, того, что было некогда Западом, ибо он давно уже не имеет собственных приоритетов) заключается в том, чтобы подчинить всеми способами многочисленные малые культуры жестокому закону соответствия. Культура, утратившая собственные приоритеты, может лишь вымещать свою немощь на других. ее задача заключается в том, чтобы редуцировать зону сопротивления, колонизировать и цивилизовать все локализации исконного, будь то в географическом пространстве или в пространстве сознания»7. несмотря на то что американский неоконсерватизм, наследник пуританской традиции, позиционирует себя «ней тральным» по отношению к различным религиозным де номинациям, он тем не менее ставит политику в прямую зависимость от морали — в частности, представляя соотношение сил в мировых конфликтах как вариант «борьбы Добра со Злом». В этой оптике Соединенные Штаты почему то все время оказываются на стороне Добра: они даже вы ступают как «народ Божий», чье Предназначение заключается в распространении по всей планете их общественного устройства. Всякое препятствие на пути американизации мира выступает в качестве зла и является пережитком пре модернистского сознания, которое просвещенцы надеялись уничтожить, заявляя о всемогуществе принципа разума.
Однако вернемся к ключевому различию — между мо ралью, основанной на приоритете блага, и моралью, основанной на приоритете справедливости8.
Спор о приоритете справедливости или блага переворачивает классическую оппозицию деонтологической морали кантианского типа по отношению к морали телеологической Аристотелева типа. Аристотелева этика есть этика добродетелей, основанная на приоритете блага. Это этика «притяжения», которая обосновывает мораль в направленности ко благу — последнее же неотделимо от того, что Аристотель называет telos, от своего рода конечности.
Общества эпохи модерна, напротив, являются плодом моральной революции, которая заключалась в признании приоритета справедливости над благом9. естественно, всякая мораль использует оба указанные понятия, однако, как правило, противопоставляет их. если в основании лежит справедливое, то благое будет определяться как желание индивида, ограниченное в своем осуществлении требованием соответствовать нормам морали: благое будет выступать объектом справедливого желания. если же в основании лежит благое, справедливое становится тем, чему не обходимо следовать для достижения этого самого блага. Одни говорят: справедливо то, что благо; другие возражают: благим является лишь справедливое.
Кант был первым, кто перевернул порядок приоритетов, порвав с Аристотелевой телеологией стремления ко благу, чтобы обратиться к деонтологизированному почитанию справедливого. Трансцендентальный субъект выступает для него как необходимое допущение свободы, ибо только субъект, рассматриваемый как независимый источник, предсуществующий чувственному миру, может избежать гетерономии. В «Метафизике нравов» Кант пишет: «Справедливо всякое действие, которое способно — оно само или его максима — соединить свободу выбора со свободой всех остальных — согласно универсальному закону»10. Отсюда следует, что справедливость требует, чтобы общество управлялось принципами, отрицающими какоелибо конкретное пони мание блага, не предусматривающими, что таковое вообще существует. Кант полагает в основание моральный закон, навязанный индивиду безусловным образом — независимо от его желаний и интересов. Именно моральный закон определяет, что есть благо — и не иначе. Таким образом, де онтологическая мораль в данном случае следует за этикой добродетелей. Одним махом политическое пространство отсекается от организованных по принципам моральных ценностей сообществ, и общественные нормы перестают пониматься как необходимое продолжение частных, индивидуальных ценностей. Моральное применение того или иного аргумента более не соответствует его политической легитимности. Что соответствует требованию Бенжамена Констана «Попросим, чтобы власть не выходила за границы справедливости, а уж мы сами постараемся быть счастливы».