Подписать или не подписать – вот в чем вопрос. Подписать… без согласия Сталина? Немыслимо! Не подписать? И таким образом, пусть косвенно, способствовать мечте фашистов о сепаратном мире?

Подписать или нет? Он понимал цену вопроса. Вся махина страшной войны, выигранной его народом такой ценой, словно бы навалилась в эти минуты на его плечи.

Тут требовалось точное попадание, а бывший артиллерист, дравшийся под Москвой, командовавший артиллерией 10-й армии Западного фронта, хорошо знал, что это такое. И он… принял решение.

В 2 часа 41 минуту протокол о капитуляции был подписан. Но перед тем как поставить свою подпись, Суслопаров настоял на чрезвычайно важном дополнении: церемония подписания акта о безоговорочной капитуляции должна быть повторена, если этого потребует одно из государств-союзников.

Суслопаров немедленно отправил доклад в Москву. А оттуда как раз подоспел долгожданный ответ – никаких капитуляций ни в каком Реймсе не подписывать, вашу мать!..

Дальнейшее известно. 8 мая в Карлсхорсте, под Берлином, «Реймский протокол» был торжественно ратифицирован представителями верховного командования всех стран антигитлеровской коалиции.

А имя генерала Суслопарова после этой истории исчезло надолго. Иван Алексеевич был снят со своего поста и направлен на преподавательскую работу.

Ощущение такое, что действия его Сталин всё же признал правильными. Иначе лишил бы не поста, а головы.

Однажды на великосветском балу у Бивербруков вышел скандал: миновав растерянных лакеев, в зал вошла молодая дама – рослая, белокурая, со спортивной фигурой и вызывающе вскинутой головой. На модном в том сезоне – розово-кремово-светло-голубом фоне, точно грубо мазнули черным – дама была в темной юбке, черной рубашке и без единого украшения.

Эта черная рубашка была уже знакома британскому высшему свету и всему британскому обществу – ее носили парни Освальда Мосли, молодого политика, объявившего себя вождем британских фашистов на манер итальянского дуче. Мосли готовился ворваться в большую игру и недавно женился на старшей дочери влиятельного барона Редсдейла, у которого были еще две дочки, с большими странностями – младшая Джессика связалась с коммунистами, а средняя Юнити – вот эта самая, решившая эпатировать свет своим видом, объявила себя фашисткой.

Юнити Валькирия – такое имя дал ей отец – одно время ходила за своим зятем Мосли по пятам, правила его речи и выполняла при нем что-то вроде секретарских обязанностей. И все время ждала. Но ничего не происходило: речи, драки, снова речи… Мосли делался все болтливее, и это стало раздражать Юнити: ей хотелось дела – большого и яркого, как, например, в Германии. Там гремели парады, завораживали факельные шествия, бесновались толпы… И в центре всего этого маячил человечек с усиками – на фотографиях казавшийся таким невзрачным. Чтобы понять, как же это ему, этому Гитлеру, удается то, чего не может Мосли, Валькирия и решила отправиться в Германию.

«Когда я впервые увидела Адольфа, – вскоре написала Юнити из Мюнхена родителям, – я поняла, что уже не смогу думать ни о ком другом». Родители, хорошо знавшие решительный характер дочери, тоже сразу поняли: на языке Валькирии это означало, что Адольф Гитлер именно тот человек, за кого она хотела бы выйти замуж.

И на Гитлера Валькирия произвела сильное впечатление, особенно ее яркая арийская внешность. «Леди Юнити единственная женщина, кому в своем обществе фюрер позволяет много разговаривать», – иронично заметил Геббельс.

Юнити вошла в ближний круг фюрера благодаря Рудольфу Гессу, который фактически сыграл роль сводника: Гесс хотел именно такого брака для Адольфа, хотя прекрасно понимал: если Гитлер решится воевать с Англией, то никакая жена-англичанка его не остановит! Но для Гитлера тот, 1938-й, был еще годом сомнений. А для Юнити, напротив – сомнений не осталось никаких. В Англии она сожгла все мосты, как фашистка и антисемитка, старые друзья от нее отвернулись, семья ее поведения и выбора не одобрила.

К тому же, при всех играх в политику, Валькирия оставалась женщиной, все существо которой отторгало то страшное, что надвигалось на Европу – мировую бойню. Возможно, она искренне надеялась, что сумеет усмирить воинственность Адольфа.

Первое сентября 1939 года стало для Юнити смертельным ударом. А третьего сентября, когда посол Великобритании Гендерсон вручил Риббентропу ноту об объявлении войны Германии, Юнити долго бродила по Мюнхену, потом села на скамейку в парке и приставила к виску дуло пистолета. В этот момент неподалеку, на площади, внезапно грянул оркестр: это начиналось какое-то шумное мероприятие Трудового фронта. Юнити сильно вздрогнула и пуля прошла по касательной. Тогда она выстрелила во второй раз. Но и второй выстрел не был смертельным.

Гитлер, узнав об этой попытке самоубийства, сначала проявил заботу; он каждый день навещал Юнити, привозил охапки роз, подолгу сидел возле ее постели… Но когда она вышла из комы, предпочел от нее избавиться и отправил обратно в Британию.

В марте 1940 года Валькирия уже из Лондона написала своей подруге в Берлин:

«Моя дорогая! Я наконец дома. Все произошедшее со мной был один очень длинный и очень скверный сон. Сейчас я очнулась и улыбаюсь заходящему солнцу. Увы, день оказался таким коротким».

Она умерла в 1948 году от паралича.

Красивая, сильная, преступно ошибавшаяся и очнувшаяся… слишком поздно.

17 февраля 1943 года немецкой девушке по имени Софи Шолль приснился сон: солнечный день, у нее на руках ребенок, она идет крестить его, но перед церковью ступает на ледник, и прямо под ее ногами разверзается глубокая трещина… Она успевает перенести младенца через пропасть, но сама срывается в смертельную бездну.

На другой день, 18 февраля 1943 года эту девушку вместе с ее братом Гансом и их общим другом Куртом арестовало мюнхенское гестапо. Три дня допросов, никаких пыток и издевательств, их просто тихо убрали, как убирали одиночек, то есть тех, за кем не стояло широкой сети подпольных организаций. Но таких «одиночек» только за первую половину 1943 года было расстреляно около ста тысяч. Когда Кальтенбруннеру показали эту статистику, он составил инструкцию по борьбе с пораженческими настроениями составителей подобных статистик. Этот постсталинградский синдром, считал Кальтенбруннер, множит цифры антифашистов в головах трусов. «У нас нет сопротивления, – прямо заявил он, – у нас только взвод струсивших генералов да эти чертовы детские цветочные общества, вроде “Белой розы”».

Эта «Белая роза» были брат и сестра Шолль. Еще двое профессоров Мюнхенского университета, несколько друзей-сокурсников, никакой программы борьбы с режимом, никаких конкретных задач, никаких акций, кроме расклейки и раздачи листовок. Да и листовок-то они успели составить всего шесть. Никакого ощутимого урона режиму эти ребята не нанесли. И Кальтенбруннер прекрасно понимал: несравнимо больший урон режиму нанесло бы афиширование таких вот «белых роз».