Так оно и вышло: Медведев честно признался Давыдову, что он дворовый человек отставного капитана Степанова и сбежал от своего барина после порки. Давыдов отвел глаза и махнул рукой, чтобы тот шел восвояси, но Медведев продолжал стоять, прямо глядя в лицо своего командира:

– Спасибо, барин. Дай довоевать только. Ежели не убьют, вернусь домой, покаюсь, авось и простится мне. Глуп я был, непонимающ, за то и пострадал. Меня ведь за что драли-то… за дело драли!

Ранней весной 1812 года Медведев по поручению барина шел в лавку за табаком. На Ильинской площади он повстречал толпу народу разного сословия, что-то горячо обсуждавшую. Медведев заинтересовался, прислушался… В толпе говорили о скорой войне с французами. О ней, впрочем, повсюду говорили, но тут, на Ильинке, вполголоса, шепотками расползались удивительные слухи: будто бы поведет французов на Россию не кто иной, как сын покойной государыни Екатерины и родной брат покойного императора Павла, а стало быть, родной дядя здравствующего императора Александра по имени Буанапартий. Этот Буанапартий полжизни провел во Франции, стал там революционером и хочет всем народам свободы. Еще совсем уж с оглядкой толковали, будто перед смертью государыня Екатерина открыла наследнику Павлу Петровичу тайну о брате его и взяла с него клятву, что как только этот брат объявится, так чтоб уступить ему половину всех земель русских. И вот он теперь объявился и за своей половиной в Россию идет. А как только придет, так, стало быть, сразу всем крепостным людям на его половине свобода и выйдет!

Послушал это Медведев, почесал в затылке и размечтался: свобода! Хоть и не злой барин Степанов, не обижает своих людей, но ведь… свобода же! И в тот же день поделился этими слухами со своим приятелем по фамилии Иванов, тоже крепостным, которому куда как хуже жилось: вот его барин, а пуще – барыня была ведьма презлющая и своих людей со свету сживала.

«Потерпи еще, теперь уж недолго осталось, скоро все станем вольные», – обнадежил приятеля Медведев. И пересказал услышанное на площади.

А через несколько дней обоих приятелей забрали к самому обер-полицмейстеру и допросили по всей строгости. «Дурак, – сказал Медведеву на прощанье обер-полицмейстер, – французский император никакой не революционер, а узурпатор и тиран своего народа. А для нас, русских, он хуже татарина. А с тобой, дураком, я и толковать не стану, пусть тебя розга вразумит».

Медведева высекли. Потом отпустили. Но что-то уже в его голове переменилось, как-то по-другому задышала его грудь, и когда началась война, он от барина сбежал и двинулся в ту сторону, откуда шел на Москву «освободитель Буанапартий».

– Глуп я был, да поумнел быстро, – продолжил свой рассказ Медведев, – как повидал, что этот Буанапартий на нашей земле творит! Да был бы он свой, наследник… разве стал бы эдак-то?! Разве столько народу русского побил бы да столько деревень пожег?! Нет, не наш, а и впрямь хуже татарина!

– Так вот как ты в отряд попал! – заметил Денис Давыдов. – Поумнел, значит. – Давыдов помедлил: у него на языке вертелся опасный вопрос, и он все-таки его задал: – Ну а как же, скажи ты мне, братец, свобода? Во Франции крепостных нет. И в России б не стало! Пожег бы да побил пол-России Бонапарт, зато другой половине свободу бы дал! Ведь хорошо это – свобода!

Медведев призадумался и тряхнул головой:

– Эх, барин! Какой же русский за свободу пол-России отдаст!.. Хоша, прав и ты… – он вдруг прищурился, хитро, по-мужичьи, как иголкой, уколов этим взглядом Давыдова: – Хоша прав и ты, хорошо это – свобода!

Денис Васильич… снова отвел глаза.

Великое потрясение Петровских реформ встряхнуло Россию до самого основания, вывернув все медвежьи углы ее, из которых нежданно-негаданно сверкнули на весь мир намытые веками золотые самородки – странные гении земли русской: мыслители, мастера, поэты…

В маленьких странах дорожат каждым сколько-нибудь способным человеком. Матушка безбрежная Россия из талантливых выделяет лишь гениального, да и того норовит иметь в единственном числе, потому, как и – достаточно!

Матушка императрица Анна Иоановна, когда пытались ей молодого Сумарокова, две оды ей посвятившего, пред светлые очи представлять, так рявкнула, мол, на черта сдался еще один, ежели Васька Тредьяковский уж имеется! Матушка Елизавета Петровна на Шувалова хмурилась, когда тот взялся было ей художников приводить: ну куда их столько, избы, что ль, расписывать?! Матушка Екатерина тому же Ивану Ивановичу на просьбу его представить ей некоего гения российского, второго Ломоносова, с шутливым недовольством отвечала в смысле того – а зачем он, второй-то?!

Но так уж вышло, что после смерти Ломоносова русская земля породила еще одну фантастическую личность: крестьянина – полиглота, философа и математика по имени Иван Евстафьевич Свешников.

Кто-то из вхожих в дом Шувалова увидел на базаре молодого крестьянского парня, который топтался возле торговца книгами: брал книжки смело, листал, торговался… Чудно́ было смотреть на грубые крестьянские пальцы, тискающие Плутарха. Еще чудней сделалось, когда этого Плутарха парень таки купил, сунул в котомку и пошел прочь, вроде обычное дело сделал.

Шуваловский знакомец, от изумления не оправившись, догнал парня и привел к меценату в дом. А Иван Иванович, поговорив с мужичком и проэкзаменовав его, был потрясен: Иван Свешников знал несколько европейских языков не хуже самого Шувалова, разбирался в математике, естествознании, астрономии, стихи пописывал. Откуда… как?.. Ведь самого Ломоносова в этом возрасте превзошел! А оказалось просто – книжки умные читал, благо их не то что в прежние времена, в разы больше на Руси завелось. Вот и читал себе, запоминал, думал… А что еще гению надо?!

Шувалов показал Свешникова Потемкину: тот тоже подивился, но дела ему не нашел, а стал возить по попойкам. Познакомил с Эйлером. Тот был уже стар, слеп. Проэкзаменовав Свешникова, недоверчиво качал головой: неужто и впрямь от сохи этакое-то чудо? Подобрал парню десять задач наисложнейших: решай, тренируйся. А тот прямо при мэтре все их и расщелкал.

От Эйлера Шувалов повез Свешникова императрице. Екатерина тоже восхитилась. Особенно ей понравилось, как ловко парень стихи слагает: какое слово ему ни назовешь, тут же рифму подберет, какую тему ни задашь, так легко импровизировать начнет, точно специально этому искусству учился. Слушая Свешникова, императрица, шепнула Шувалову, мол, не завести ли для него должность импровизатора придворного, но Шувалов сдержанно отвечал, что не для того гения привез, чтоб из него придворного шута делать, хоть и утонченного. Екатерина со своим обер-камергером ссориться не хотела и предложила Свешникова, чтобы под потемкинским покровительством не спился, в Англию послать, «дабы к последним научным достижениям приобщение имел».

Шувалов согласился. Он надеялся, что отрыв от привычной среды пойдет Свешникову на пользу, а иммунитет природной гениальности защитит от новых соблазнов.

Но что-то там, в Англии не заладилось: русского самородка вместо университетских кафедр чаще встречали за кулисами лондонских театров; потом к Шувалову поползли слухи, что британский высший свет весьма этим русским заинтересован, а позже якобы видели Свешникова в компании каких-то темных личностей, похожих на тайных агентов двора. А дальше… и слухи стихли, и постепенно затерялись следы.