Другими словами, у меня сегодня сносное настроение, и я гораздо раньше обычного прихожу к завтраку, чтобы помочь накрыть стол. Как я прежде не догадался: если самому заваривать кофе, то регулировать его крепость можно по своему усмотрению! Метье на завтраке нет — она на обследовании в больнице. Ее игрушка Херре сидит в углу, улыбаясь и виляя хвостом. Он рассказывает анекдот Гроверу, который отнюдь не горит желанием его слушать.

— Катится нолик по пустыне, — говорит сияющий Херре. — Видит: под кустом восьмерка лежит.

Гровер недоверчиво на него смотрит.

— Ну и?

— И не лень им в такую жару любовью заниматься! — Херре от души смеется собственной шутке, распрыскивая остатки еды по столу. — Понял?

Херре снова покатывается со смеху, а Гровер тем временем вытаскивает из носа козявку и бросает ее в кофе Херре. Хохочущий Херри ничего не замечает, а у Гровера теперь тоже есть повод для веселья.

После завтрака Гровер дожидается меня, чтобы вместе пойти в сад. Но у меня для него плохие новости. Я переведен на другое рабочее место. Мне очень нравилось работать с Гровером в саду, однако пора сменить род деятельности. Три дня назад я попросил разрешения на работу в столярной мастерской, и мне его дали. Сейчас, когда все мечтают трудиться на воздухе с наступлением хорошей погоды, мне не стоило труда найти себе замену.

— А как же… настольный теннис?

Мне нелегко расстаться с Гровером. Мне жалко этого беззубого старикана.

— Сыграем, как всегда. Я приду в перерыве, а ты пока займешь стол, — это обещание вместе с пачкой печенья «Бастонь» (его любимого лакомства после сдобных булочек) смягчают удар, и Гровер, кажется, смиряется.

Вся больница до сих пор судачит о сорвавшемся побеге трех поросят. Они собственноручно сконструировали выдвижную лестницу, по которой не без труда взобрались на стену. Лестница была шедевром инженерного искусства — достаточно прочная, чтобы выдержать их вес, и достаточно миниатюрная, чтобы незаметно (под одеждой) пронести ее из токарного цеха (где ее и соорудили). Промышленный хит сезона. Если бы я их не сдал, я бы запросил патент на эту лестницу. Несмотря на мое предательство, им удалось добежать аж до шоссе, где их и застукали. Поймать их оказалось не так уж сложно: во-первых, охрана действовала оперативно, а во-вторых, даже во время побега три поросенка держались вместе. Разделись они, им бы, пожалуй, удалось бы сделать ноги.

— Правило номер один! В столярном цехе всегда порядок!

Мой первый день в столярном цехе. Инструктор, самопровозглашенный сержант по муштровке солдат, требующий, чтобы его называли «шеф» (когда я спросил, хорошо ли он готовит, он не оценил шутки), знакомит меня с устройством мастерской. Это низкорослый, коренастый мужичок с взъерошенными усами, в которых застряли опилки вперемежку с соплями. На шее у него болтаются защитные очки, словно награда за проявленное геройство в битве за территорию фигурной резки лобзиком. Знание своей профессии подчеркивают и другие регалии. Складной метр, например, он использует как указку, и после каждого объясненного правила тычет им мне в грудь. Каждое объяснение я должен сопровождать словами: «Понял, шеф».

— Правило номер два! В столярном цехе не бывает несчастных случаев!

— Понял, шеф!

— Правило номер три! Если несчастные случаи все-таки происходят, мы применяем соответствующую процедуру!

— Вы же сказали, что несчастных случаев не бы… Понял, шеф!

После трехсот двадцать четвертого правила я уразумел одну вещь: здесь куда больше структуры, чем в саду. Сегодня я начинаю обучение с того, что смотрю, как фрезеруется ножка стола. Понаблюдав за этой операцией три раза кряду, я уверен, что научился, и выражаю желание взяться за дело самому. Инструктор глядит на меня так, словно видит летающие верстачные тиски.

— Нет, парень, ты, наверное, совсем сдурел! Ты сегодня не возьмешься ни за какие ножки! Ты начнешь, как все, сначала! С подметания мастерской!

Ничего не поделаешь, все оставшееся рабочее время я аккуратно выметаю стружку. Утренняя смена заканчивается в одиннадцать, после чего я отправляюсь на прием к доктору-неумейке и главному психиатру (совершеннейший плеоназм; но когда на первой встрече я ему об этом сказал, он меня не понял). Я сам попросил меня принять. Для промежуточной оценки моего состояния.

Для подобных бесед у нас выделены специальные кабинеты. Абсолютно безликие белые помещения с круглым столом посередине. Доктор Мандерс и доктор-неумейка уже меня поджидают. Доктор-неумейка нервничает больше моего, поскольку судорожно пытается поддержать разговор о птичках со своим начальником. Доктор Мандерс — само спокойствие. Он излучает его в таких количествах, что можно заразиться. Хотя доктор-неумейка к нему, похоже, невосприимчив. Мандерс позволяет ему договорить и поворачивается ко мне. У него крошечная белая бородка и пышная белая шевелюра Эйнштейна. Синтерклаас, которого все любят.

— А… Беньямин… как дела?

На секунду я сбит с толку. Своего имени я не слышал года три с половиной. Беньямин — только отец так меня называл. Все другие пользовались дериватами. Беньи (мама), Бен, Бенно, Бенк (Грегор, когда ему нужны были деньги), Беньё (Флип) и другими. Может, мне не стоит бояться своего нормального имени, может, оно мне больше подходит?

— Вообще-то в последнее время дела идут гораздо лучше, доктор Мандерс.

— Рад слышать. Зови меня просто Оливер… Может, расскажешь поподробнее?

У доктора-неумейки явно отлегает от сердца. Он ведь понятия не имел, о чем я хотел с ними поговорить, и заранее беспокоился, какое впечатление я произведу на его шефа. Я приступаю к заготовленной речи.

— Сначала мне было не под силу вспоминать прошлое. Вообще что-либо вспоминать. Моя прежняя бессодержательная шутовская жизнь в контрасте с теперешней ситуацией вызывала исключительно болезненные ощущения. Которые я блокировал. Во время сеансов групповой терапии Патрик (я чуть было не забыл настоящее имя доктора-неумейки) настойчиво просил меня вернуться в прошлое. И вот недавно мне это удалось.

Доктор Мандерс записывает по ходу моего монолога. Доктор-неумейка сияет как блин на сковородке и решает для проформы тоже что-нибудь набросать.

— В процессе пересмотра своей жизни я остановился на самом трудном ее моменте. Моменте совершения преступления. Как бы глубоко и с какими бы благими намерениями я ни копался в своей памяти, мне было сложно что-то там обнаружить. Это вполне объяснимо. Я находился в состоянии сильного алкогольно-наркотического опьянения. Я долго размышлял, как мне быть, и наконец-то пришел к выводу, что я больше не вправе убегать от своего преступления.

Я смотрю на листок с записями доктора-неумейки. Он нацарапал всего одно слово «пересмотр», окружив его квадратиками, решетками и цветочками.