Черноморского флота в связи с появлением неприятельских крейсеров «Бреслау» и «Гамидие» у кавказского побережья.

Черноморский флот в составе линейных кораблей «Евстафий», «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», «Три святителя» и «Ростислав», крейсеров «Память Меркурия» и «Кагул» и семи миноносцев утром вышел в море и взял курс на Туапсе. Около 20 часов того же дня в темноте произошла встреча флота с «Бреслау» и «Гамидие», шедшими в кильватерной колонне.

Обе стороны открыли стрельбу. Вторым залпом крейсера «Память Меркурия» был сбит прожектор «Гамидие». Неприятельские корабли отвернули и, продолжая стрелять, скрылись в темноте. На «Евстафии» неприятельским снарядом было повреждено одно 305-мм орудие.

Вслед за этим флот совершил обход анатолийского побережья, причем миноносцы шли под самым беретом, осматривая бухты; за поход от Синопа до Ризе ими было уничтожено до 50 неприятельских барж и парусных судов.

Кирилл

Марта, сколь ни была увлечена цветными горошинами монпансье – показательно прямо-таки, – всё ж косилась на соседа по козлам неутомимо, будто на деревенском жениховстве, так что Иванов (второй) хочешь не хочешь, должен был «соответствовать». Накинул на плечи френч английского кроя с накладными карманами, забросил назад русые волосы растопыренной пятернёй – так виднее был романтический излом шрама, приподнимавшего бровь насмешливо и скептически…

И помрачнел вдруг, выпустил из виду лукавое личико Марты, хоть и не мог не заметить, как выгодно обрамляют его белокурые локоны, кружево чепца под платком, как задорно поблёскивают глаза, даром, что полупрозрачные, как серый лед в полынье.

«Что там Кирка? Одна в чужом городе, – нахмурился вдруг Кирилл, слепо не попадая в предложенную Мартой жестянку. – Ладно, в городе – почитай в другой стране. Тут всякого Цукермана, будь он немец или его первый друг – еврей, – казаки вчера ещё в контрразведку тащили за то, что ворон считал на вокзальной платформе, или упёрся, что “дюбека” нет в лавке, а сегодня Цукерманы газеты из рук выхватывают – ждут немца после Мазурского отступления. Уверовали. А уж как на барышню выразительно монгольских кровей смотреть станут – тем подозрительней, что с виду “из благородных”, – тут и вовсе не угадаешь. На неё и в Питере, всяко повидавшем, иной “Фамусов дядя” оглядывался с недоумением. А тут, где “дикие татары” – явление никем не виданное, но общеизвестное, – как глянут? Послушать здешний рынок – так только и слышишь, что русская армия – “орда”, а не армия. Крысиное нашествие, с которым культурный человек только газом и может совладать…»

Наверное, выражение лица у лейтенанта невольно сделалось зло-неприязненным, – Марта даже растерялась слегка, подобралась, не зная чего ожидать. Шутка ли – вон, как хрустит стеклярусом монпансье, точно семечки грызёт, одну за другой, опустошая банку.

«Кирку, как воплощение монгольской хитрости и азиатского коварства царской жандармерии, уже, поди, “взял на карандаш” какой-нибудь гостиничный швейцар Абрам Абрамович, чтобы при случае сдать новым постояльцам, как придут…»

Кира.

Гостиница «Европа». Гробин

…Гостиничный портье Адам Иванович, и в самом деле, заглянул для верности в «гроссбух» регистрации постояльцев, прежде чем послать мальчишку в вестибюль гостиницы:

– Вон, видишь, барышня э… экзотическая такая?

– Инородка, что ли?

– Ну, вроде как. Пригласи. Мол, «извольте-с». Да утри нос наконец. Да не рукавом, варвар! – яростным шёпотом добавил старик, но уже вдогонку.

Мальчишка в подстреленных штанах на помочах, но в провинциальной пародии на фирменную ливрею, нырнул под раскидистую пальму, растопырившую зелёные ладошки над плюшевым диваном.

Барышня встретила его встревоженным взглядом больших угольно-чёрных глаз, тем более удивительно и завораживающе, что – больших, выразительных, хоть и в разрезе восточного рисунка, с уголками, приподнятыми к вискам.

– Что? Звонят? – подскочила она с дивана, выронив бархатный мешочек ридикюля.

– Не знаю. Битте. Зовут, – стушевался мальчишка.

Таких экзотических полукровок он только в «синематографе» и видал. «Жестокая гейша», вот как фильма называлась. И то мельком видел, пока за ухо не выведут, – мол, маловат ещё на такое пялиться.

– Извольте, – он утёр-таки нос линялой розовой манжетой. – То есть извольте-с.

– Мне жаль, мадемуазель, у меня для вас скверная новость, – трагически поднял кустистые седые брови Адам Иванович.

Кира застыла на месте.

Адам Иванович взглянул на девушку поверх стекляшек очков:

– Вы ждёте звонка со станции Обертау?

Кира отпрянула от тёмной дубовой стойки, больше похожей на резной готический саркофаг в сумерках католического собора. И без того большие глаза её расплылись, точно пятна чёрной туши на белой промокашке. Девушка, казалось, испугалась услышать то, что последует после, вроде: «Мне очень жаль…»

– Да, мы с братом так уговорились, – зачастила Кира почти сомнамбулически. Румянец тревоги пробился даже через природную смуглость кожи. – Договорились, что во фронтовую полосу он поедет сам. И как только что-то узнает о брате. Вадим – он морской офицер, он наш старший брат. Оперировался у Бурденко и теперь вот, в эвакуационном госпитале. В третьем, кажется, фронтовом, а госпиталь, Кирилл говорил…

– На станции Обертау, – сочувственным кивком вставил наконец запятую старик портье.

– Да, оттуда он мне вчера и звонил, – подтвердила Кира отстранённо, будто сама себе, но уже ровно. Должно быть, смирилась с неизбежностью, написанной клинописью в скорбных складках лица регистратора. – И сегодня обещал в двенадцать.

Девушка смолкла на выдохе.

Адам Иванович понимающе покачал седой головой.

– Боюсь, мадемуазель, ваш брат не сможет вам телефонировать.

И, не дождавшись расспросов – барышня, видимо, что-то сосредоточенно обсуждала сама с собой, губы её беззвучно шевелились, невидящий взгляд проницал портье сквозь, не замечая, – закончил портье фразу:

– На станции Обертау германская армия, мадемуазель.

– Откуда вы знаете? – обратила девушка наконец внимание на рассматриваемый ею объект.

– Я скажу так. Один наш постоялец, – доверительно потянулся старик через зелёный плюш стойки. – Он чиновник военного ведомства. Я не знаю какого, но он называл его «ГАУ»[2] и почему-то полагал, что это должно всех пугать. Он тут, – сухой палец указал на ореховый короб телефонного аппарата в викторианском стиле: – Он тут очень сердился, что в нашем депо ему не дают паровоз ехать в Обертау. У него там будто бы ценный эшелон простаивает. Ему говорят – паровоз, конечно, есть. Но ехать в Обертау никак нельзя, потому что, видите ли, там германская армия? А он кричит: «Вас всех за этот эшелон расстреляют, начиная с меня». И, представьте, не успокоился, пока сам не дозвонился до Обертау.

– Дозвонился? – Кира, казалось, расслышала только эту последнюю фразу.

– А что с того? – пожал старик поникшими плечами в старомодном вицмундире неопределённой ведомственной принадлежности. – Ему там ответили по-немецки.

– По-немецки… – чуть слышным эхом повторила девушка. – А что именно?

– Боюсь, я не смогу вам повторить, мадемуазель, – виновато развёл руками Адам Иванович. – Они смеялись над ним и ругали. Один почему-то всё время называл бедного чиновника «Васья», хотя