Мы все молчим, хотя молчание становится неловким, даже неприличным. Хоть что-нибудь надо сказать. Ищу фразу, а фразы нет.

И тут вступает Паша. Первое высказывание за вечер — и в самый момент.

— Давайте выпьем, — говорит Паша и, чуть помедлив, добавляет: — За мир и дружбу.

Мы смеемся, мы пьем за мир и дружбу, не чокаясь, но все же пьем. Становится свободней и легче.

Я с благодарностью смотрю на Пашу и вдруг замечаю, что взгляд у него умный и снисходительный, будто в комнате этой он один — взрослый. Люба всегда говорила, что Пашка умный, и Анжелика говорила. Может, и вправду я в нем чего-то не углядел?

Я смотрю на Пашку и вижу, что он спокоен, ни напряжения, ни тревоги. Я живу хорошо, а Пашка, может, еще лучше. Мне непонятна его диссертация, но и его, похоже, не слишком колышут наши радости и хлопоты. Я покрываю холсты и картоны разноцветными пятнами, Веруша пишет статьи о театре, Анжелика заполняет своим лицом и телом сотни метров прозрачной пленки, ищем, творим, рискуем, а у Пашки работа, у Пашки зарплата, у Пашки весной защита. Мы трое одиночки, обмылки, обломки распавшегося, а у Пашки жена беременна, у Пашки семейный дом, хоть подержанная, но мебель, хоть разномастная, но посуда, груда тапочек у двери. Пашка — муж, его легко представить в скверике с коляской, за тесной партой на родительском собрании. За нескладной Пашкиной спиной детенышу будет легко и безопасно. Вот мы творим и рискуем, а для кого? Да, пожалуй, как раз для Пашки, не друг для друга же. Вот и сейчас спорим, тревожимся, скандалим, а он молчит, в игры наши не вступает, свой козырь бережет. Мы гости, Пашка хозяин…

Пить больше никому не хочется, но мы все же пьем, не для радости, а за идею, чтобы в бутылках не оставалось. Страсти утихли, разговор мирный, про однокурсников, что у кого и как. Ни оценок, ни сравнений, просто обмен информацией.

Девкам, может, и интересно, а мне скучно, однокурсники-то не мои. Впрочем, скучно слушать, а не смотреть. Скромный стол, три женских лица, одно мужское. И все — лица, и все — личности….

Стоп, думаю вдруг, а зачем это Анжелике? Зачем пришла? Зачем смиренно терпит Верушины закидоны? Конечно, в полемике актриса перед Верушей ноль, но ведь то в полемике, а не в скандале….

Я тихонько трогаю Любу за локоть:

— Молодцы, что собрались. Твоя идея?

Как я и думал, она качает головой:

— Анжелика. Нашла меня, а уж я позвонила Веруше.

— Молодцы, — снова говорю я.

Значит, Анжелика. И меня вот позвала. И с Верушей в общем-то не случайно вышло, сама к ней приставала. Да и сейчас опять пристает:

— Веруша, только не злись, ладно? Я же сама понимаю — не то. А вот что — не то? Где — не так?

Веруша до банальностей не опускается.

— Что такое искусство? Ну что? — спрашивает она и смотрит на нас.

Мы молчим, не знаем — ее ответа не знаем.

— Так вот, если хотите, искусство — это страх. В том числе, если не в первую очередь. А страх придумать нельзя, его можно испытывать или не испытывать. Ты форсируешь, — говорит она Анжелике, — ты рубаху рвешь, ты кожу рвешь, но что толку, если под кожей у тебя не кровь, а сало? Где твой страх?

— Почему именно страх? — озадачена Анжелика.

— Потому что все мы люди. И все за что-нибудь боимся. За истину, за искусство, за ребенка, за друга, за человечество, за кошку хотя бы. А ты? За что боишься ты?

— Ты имеешь в виду — боль? — переспрашивает Анжелика: она честно силится понять.

— Хорошо, — кривится Веруша, — если тебе так привычней, назови — боль.

Анжелика думает.

— Да, я боюсь, — говорит она наконец, — я действительно боюсь. Я боюсь не состояться.

Веруша вздыхает, во взгляде ее сразу и жалость, и скука.

— Нет, милая, — поправляет она, — проще: ты боишься не попасть в следующий фильм.

Анжелика хочет что-то сказать, даже рот раскрывает, но не говорит, только сглатывает.

И тут что-то во мне ломается. Удобная площадка любопытствующего зрителя уходит из-под ног. Я вспоминаю, что мужик, что пришел с женщиной, и женщина не чужая, а ее бьют.

— Стоп, Веруша, — говорю я, — погоди. Ты во всем права. Но есть нюанс: Анжелика уже пробилась! Мы с тобой нет, а она пробилась.

Веруша враждебно вскидывается:

— Для тебя это так важно?

— Мне, — говорю, — плевать. Но это факт. Она свой путь прошла. Пробилась.

Я говорю это почти зло, и Анжелика смотрит на меня с робостью и тревогой. Но Веруша уже поняла.

— Так, — произносит она, — ну и чем же ты собираешься за пробивание платить?

— Ничем.

— Тогда где противоречие?

— Так это, — говорю, — я думаю, что ничем. Продерусь сквозь кусты и клочка шерсти не оставлю. А как получится — посмотрим. Тогда будет больше оснований говорить об Анжелике.

Кинозвезда глядит то на Верушу, то на меня, даже взглядом боясь выразить собственное мнение, лишь пальцы ее благодарно касаются моего мизинца.

— Лично я, — говорит Веруша, и глаза ее леденеют, — лично я ногтя ломаного не отдам…

Анжелике пора, Веруша не торопится. Одеваемся, прощаемся, целуемся. Рукопожатия чуть крепче, поцелуи чуть нежней, чем необходимо: стыдно недавней горячности и резкости. Ведь все друг с другом чем-то да связаны, близкие люди, я и то не чужой, так стоило ли бить наотмашь, когда достаточно спокойно сказать? Оно, может, и не достаточно, но теперь, когда все обговорено и понятно, кажется, что достаточно, и Веруша целует Анжелику почти виновато и еще щелкает по носу снизу вверх, как бы ободряя. Потом она поворачивается ко мне, и я еще глубже окунаю нос в пепельницу.

На улице темно и светло. Луны нет, звезд мало, зато снегу присыпало, и под фонарями он тускло зеркалит, как перекрахмаленная скатерть.

Анжелика опаздывает, мы срезаем углы дворами и переулками. Я люблю быстро ходить, всегда хожу быстро, но сейчас с радостью сбавил бы шаг. Не для того, чтобы растянуть удовольствие от прогулки с красивой знаменитостью. Просто что-то еще не понято, и с каждым шагом все короче путь вместе и все меньше шансов непонятое понять.

Анжелика поскальзывается, я ловлю ее и удерживаю на ногах:

— Чего бежишь? В крайнем случае такси поймаем.

— Тут близко, — отмахивается она, — так редко удается пешком…

И опять мы мчимся по переулку.

— Как здорово, что мы с тобой встретились, — говорит Анжелика, — без тебя меня бы там просто убили.

— Веруша тебя любит, — успокаиваю я без особой уверенности.

— Какая разница! — хладнокровно отвечает Анжелика. — Любит, ненавидит. Важно, что она права. По крайней мере, наполовину. Кончатся съемки, будет о чем подумать. Самое время взяться за себя. Пока не поздно.