В еде отец и сын были неприхотливы. По утрам – кружка крепкого чая или стакан свежего молока, которое принесла молочница, бутерброд с салом или солониной – вот на завтрак и достаточно. Обед – в заводской столовой, а так как там всё по карточкам, то и стоили два блюда и компот – рубль на двоих. Ужин – в чайной, что на перекрёстке, в пяти минутах ходьбы от дома. В выходной день можно и в ресторан сходить, хотя такое случалось редко: чаще они либо ехали в Ярославль – в театр или просто погулять, либо проводили выходной день в рабочем клубе, где имелся бесплатный чай и копеечные бутерброды.

Из прочих серьёзных покупок у них появилась только верхняя одежда: ещё по паре галифе, несколько гимнастёрок и косовороток, отец приобрёл себе новый френч из хорошего сукна. Ну и с учётом надвигающихся холодов они обзавелись кожаным пальто для Волкова-старшего и кожаной же курткой – для младшего.

Это спокойное житье продолжалось два месяца, вплоть до самого октября, когда инженеры завода собрались отметить день рождения жены Карташёва. Там-то и спросили у старшего Всеволода: отчего это вы, Всеволод Николаевич, домработницу себе не заведёте? Волкова-старшего такой вопрос застал врасплох. Он озадаченно почесал нос, закурил.

– Так ведь я не знаю, прелестнейшая Надежда Дмитриевна, – произнёс он, обращаясь к имениннице, – где в Тутаеве эдаким товаром торгуют. Знал бы – непременно приобрёл!

От такого ответа засмеялись все. Особенно веселилась «прелестнейшая» Надежда Дмитриевна Карташёва, чьё шестидесятипятилетие как раз и отмечали. Волков смеялся вместе со всеми и не догадывался, к каким грандиозным изменениям в их жизни приведёт его легкомысленная шутка…

* * *

Выходной день шестидневки начинался как обычно: отец и сын, вскипятив «бурбулятором» кружку воды, брились возле умывальника. Одновременно они обсуждали друг с другом планы на сегодняшний день, когда вдруг у дверей зазвякал колокольчик.

Быстро оттерев остатки пены, Волковы вышли встречать нежданных гостей. И замерли: чуть поодаль улыбалось семейство Карташёвых, а на крыльце стояла донельзя странная фигура. Молоденькая девушка крепкой крестьянской стати, точно сошедшая с картины Кустодиева, с низко опущенной головой, замотанной в цветастый грязноватый платок, держащая узелок и потёртый сундучок в чуть подрагивающих руках.

– Э-э-э… Вы кто? – поинтересовался сын.

Одновременно с ним отец, кашлянув, произнёс:

– Прелестное дитя, а вы точно к нам?

«Прелестное дитя» ещё сильнее наклонила голову и еле слышно пискнула:

– Груша я. Плотникова…

Аграфена Трофимовна, урождённая Плотникова

Ох, и страху я натерпелася, покуль до Ярославля добиралася! Народишшу-то, народишшу – страсти Хосподни! И все на пароход лезуть. Я сунулась было – куды! Всяк пхнуть норовит, ровно бугай бодучий, того и гляди – в реку сронят. Один, с ха-рей наглой, рыжий такой, примерился мне и вовсе тумака дать, да я, спасибо Богородице, увернулася. Мышкой шмыг! – да так весь путь до Ярославлю на палубу и просидела.

На пристани вышла – стою, а куды пойти – не ведаю. Тятька казал, что тётку найти совсем запросто станет: покажи, мол, бумажку с адреском милицейскому – он тя враз и направит. А только где ж того милицейского сыскать? Эвона сколько людёв – чисто ярманка!

Я туда-сюда тырк-тырк – нет милицейского. Хоть в слезы, хоть волком вой. Стою, за свой сундучок с узелком держусь – как бы не стибрили. И тут вдруг слышу:

– Гражданочка, чегой-то вы на самоей дороге встали? Не положено. Пожалуйте проходить.

Обернулася: ой! Стоит. Весь такой баский, в ремнях, форма чёрная[26], на фуражке – козырь лаковый блестит. А молодой и смотрит не строго, а так, ровно шутейно…

– Вам, гражданочка, не помочь ли? – спрашивает. – А то я гляжу, вы вроде как растерямши…

А у меня язык ну прямо как отсох. Хочу сказать, а мычу только, ровно дурочка, да бумажку ему сую. Милицейский в неё глянул, фуражку сдвинул, лоб почесал да сказал, что мне не Ярославль надоть, а в Тутаев. Тут и ко мне голос вернулся. Отвечаю, что, мол, сама знаю, что тётка моя в Тутаеве живёт, а вот только где тот Тутаев и как туды доехать?

Он в смех:

– Я, – говорит, – тако же три года тому в город приехал. Вася, – говорит, – меня звать. Вася Козельцов. А вас, гражданочка, как звать-величать?

Куда мне деваться, думаю. Сказать? Боязно, ведь не абы кто – милицейска власть. Не сказать? Ещё того страшнее. А ну как чего нехорошего выйдет? Помялась, помялась, но однако ж назвалась. Даже про деревню нашу рассказала. И про то, что вот сейчас стали сильно налоги драть – японцев этих кормить надоть, а у нас и так кажный кусок на счету. И что к тётке в город на заработок подалась, потому как тятенька говорят, что такую кобылу, как я, оне прокормить не смогут, а замуж меня отдавать – им резона нету. За богатого – не берут, а за голь перекатную – сами не пушшают.

Милицейский Вася Козельцов посмеялся, потом отвёл меня до чайной, спросил мне чаю с баранками и велел сидеть да ждать, покуль евойная смена не выйдет. А там он меня самолично до Тутаева и доставит.

Ну самолично – не самолично, а только-только я за пятый стакан принялась, приходит милицейский Вася Козельцов и говорит с обхождением так:

– Давайте-ка гражданочка Груша Плотникова, оставляйте чай – пройдёмте до транспорту.

Это у их в городу так мотор грузовозный называют. Он, Вася-то Козельцов, нашёл мотор, что до Тутаева посылают, и с шофёром договоримши, чтобы меня, значит, до самоей до тетки доставили.

Я подхватилась – сейчас хоть сама побегу. Ан, вот он, мотор: большушший, высокий, короб – куда тележному! Подошла и стою в рассуждении: как же мне в тот короб забраться? Эдак полезешь – все юбки позадерутся. Срам один выйдет. Хотела было милицейского Васю Козельцова просить, чтобы, значит, подсадил, а он мне и говорит:

– Пожалуйте в кабину, гражданочка Груша Плотникова. Узелок свой да сундучок, – говорит, – в ножки покласть можно. И не выпадут, и рукам вашим – облегчение.

Так вот я в Тутаев и попала. Быстро мотор домчал. Шофёр в бумажку тятенькину глянул, и остановились мы возле большого дома в два этажа.

– Вот те, деушка, адрес твой. Ступай, – говорит, – зови свою тётку. А Козельцову передай, что довёз тебя аккуратно, и заздря он мне замечания делает за неаккуратную езду. И вовсе это оговор выходит.

Сказал так и – фр-р-р! Только я его и видела. Стою и думаю: где ж это я милицейского Васю Козельцова найду, чтобы всё ему обсказать? Пока думала, тётенька Матрёна вышла. Меня увидала, руками всплеснула и меня за рукав – цоп! Нечего, мол, тут стоять, племянница дорогая, а пойдём-ка в дом. Порывалась меня покормить, а я отнекиваться: после чаю с баранками вовсе есть неохота.