Она тогда промурлыкала что-то вроде: «Ну, что же ты? Неужели боишься? Иди же сюда — на постель!» И потом, из-за того, что последовало дальше, я как раз и понял, что моя богиня!..

Много раз кем-то использованная подстилка!

Опытная и искушённая во всём этом!

И у меня ничего не сработало.

Когда она убедилась, что «запал» исчез, и у неё, ну, вернее, у нас — ничего не получится, она сделала худшее, что только я мог вообразить: насмеялась надо мной! «Милый! Похоже, у нас — на полшестого уже навсегда… Не представляю, что у тебя будет с остальными, если даже с такой красавицей как я…»

Я схватил свои чёртовы брюки и позорно убежал. Я знаю — я покраснел, сердце готово было выскочить из груди от обиды, и осознания собственного бессилия, чувства собственной неполноценности…

Я в ту ночь рыдал, словно юная гимназистка — да, как идиот. Она, конечно, не могла знать, кто и когда сделал это со мной…

Если получишь миллион пинков и ударов в пах, особенно после демонстрации перед этим скабрезных фотографий, когда невольно начинаешь возбуждаться… Вряд ли всё, что положено, будет работать так, как надо…

Стойкий рефлекс — как у собак Павлова.

Никогда больше я не подойду к женщинам. Да и к мужчинам.

Это уж точно — не моё.»

Сопровождающий вежливо указывал комиссару, куда двигаться по длинным и запутанным подвалам огромного здания ФСБ. Наконец они дошли до лифта. Комиссар всю дорогу думал. Мысль оформилась в слова только в кабинете генерала:

— Сергей! Во что бы то ни стало нам надо защитить эту женщину. Или я плохо понял характер нашего фигуранта, или ей — и всей Костроме вместе с ней! — угрожает смертельная опасность!

— Хм… Знаешь, Жюль… Такая мысль возникала и у меня. Поэтому я уже отправил вертолёт за её семьёй — перевезём всех в… Впрочем, и тебе не нужно знать, куда именно. Мало ли… Более того — этого даже я знать не буду. Место временной дислокации — на усмотрение старшего по операции, майора… Скажем, Сидорова.

— Разумно. Фамилии — ни к чему. Разумеется, связь как-то поддерживать с «защищаемыми свидетелями» придётся. Но — одностороннюю. Чтоб ты мог сообщить им, что Зисерманн пойман. Или… обезврежен. А вот они… Чтоб ни пикнули!

Ну, хорошо. С сердечной привязанностью разобрались. Коллегу по работе защищать не нужно?

— Думаю, нет. Он никогда с нашим гениальным пай-мальчиком не конфликтовал. На его разработки не покушался. Его девушку охмурить не пытался. Божий одуванчик, словом…

Машину я уже вызвал. Поедешь беседовать?

Проезд под монументальной аркой Кремля обратно в город запомнился на этот раз только тем, что освещён оказался куда лучше, чем сам город — через такой вход-выход явно и мыши не проскочить незамеченной. До окраины Москвы даже с мигалками, и даже поздним вечером, роскошный казённый лимузин добирался больше часа.

Район… Показался комиссару серым и безвкусным: длинные ряды однообразных бетонных девятиэтажных коробок не выделялись ничем запоминающимся. Даже хаотично разбросанные по огромным площадям темных параллелепипедов светящиеся окна не делали строения веселей — скорее уж, печальней, так как точечки огоньков казались крохотными на фоне невыразительных тёмных громад: словно это движутся куда-то к далёким берегам корабли с переселенцами в чужие края… Комиссар не смог бы сказать, с чем была связана такая ассоциация, но она полностью вытеснила все остальные.

На седьмой этаж пришлось подниматься пешком — лифт не работал.

Состояние подъезда комиссар мог бы охарактеризовать как ужасающее: жутко воняло мочой, потом, пылью, гниющими отбросами. Повсюду валялись пустые пластиковые упаковки, баклашки, и бумага… На нижних лестничных площадках окурки лежали буквально сплошным, явно — многолетним, слоем. К тому же сцементированным плевками.

Дверь открыла старушка лет семидесяти — очевидно жена свидетеля.

— Здравствуйте. Это я — комиссар Жюль Бланш. Я просил позвонить вам по поводу разговора с вашим мужем, мосье Коростылевым. Могу я?.. — она просто кивнула, чуть отойдя, чтоб он смог протиснуться в узкий проход. Оглянувшись на сопровождавшего его лейтенанта — тот откозырял, и остался охранять лестничную площадку, — комиссар вошёл. Прихожая жутко тесная, захламлённая лежащей прямо на полу старой обувью, а вешалка — пучится толстой кипой даже зимней одежды, висящей и на крюках, и даже на гвоздях, вбитых прямо в стену. Полка для шляп держится буквально чудом, на единственном гвозде, вторым концом опираясь на один из крюков вешалки.

Стойкий, похоже, появившийся прямо с момента сдачи дома в эксплуатацию, запах варёной капусты и всё тех же гниющих отбросов. Тусклая, не то — потрескивающая, не то — постанывающая иногда, словно старый склеротик, двадцатипятиваттная лампочка. К тому же засиженная мухами, и сверху затянутая паутиной.

Не слишком-то велика, видать, пенсия тех, кто положил силы и жизнь на Благо Российской, а до этого — Советской, Науки…

Впрочем, это не его дело. Его дело — добыть нужную информацию.

Комиссар молча всунул ноги в предложенные обшарпанные тапочки на два размера меньше чем надо. Кивнул — мол, всё в порядке. И прошёл в комнату. Она оказалась единственной в квартире. Как эти русские решали проблему спанья/приёма гостей, оставалось выше его понимания. Но, очевидно, как-то решали, раз до сих пор строят дома с однокомнатными квартирами…

Свидетель сидел в кресле на колёсах, и чем-то напоминал Стива Хокинга. Возможно, чуть склонённой к плечу головой. Или — сухоньким, кажется, ничего не весящим телом, костлявые острые коленки которого не мог скрыть даже наброшенный толстый шерстяной плед. Однако взгляд его в свете трёх из пяти горящих лампочек люстры поражал осмысленностью и полным отсутствием тоски по себе, утраченному, и равнодушия ко всему окружающему — хронических спутников всех виденных комиссаром инвалидов. А ещё комиссар подумал, что фамилия матери свидетеля наверняка Бурштейн, Шмуйлович, Рабинович, или аналогичная. Потому что еврейских черт лица не могла скрыть, явно взятая в целях лучшего трудоустройства, фамилия…

— Здравствуйте, Даниил Маркович. Я — комиссар Жюль Бланш. Франция, Парижский Округ. Мой коллега звонил вам…

— Здравствуйте, мосье комиссар. Да, я помню. Если вам удобно, можем перейти на французский — я владею. Прошу вас садиться — учёный взглянул на женщину, и сделал движение бровями. Женщина подвинула комиссару старинный колченогий стул — похоже, венский! Сколько же ему тогда лет?! Комиссар только усилием воли удержался, чтобы не смахнуть несуществующую пыль с полупротертой вдавленной фанеры сиденья.

— Благодарю. Разумеется, мне так удобней. — комиссар знал, что тщательное проговаривание русских слов и сложности с оформлением их в законченные фразы создаёт у собеседника впечатление,