Бой, боем, а каждый день напоминаю командирам, чтоб заботились об отдыхе солдат, о регулярном питании и бане. На солдатских штыках и поте мы пойдём к победе. Целый день на огненном рубеже. Лезу в самое пекло иначе нельзя, я должен всё видеть сам и принимать оперативно и на ходу на трудных участках решения. Снаряды и мины летают круглые сутки над моим блиндажом, а я любовью Юлии, заговорённый. Снимаю портупею и падаю на топчан. "Люлю, Адуся, я ещё жив и мы стоим. Измотанные, но стоим. Рвётся птицей к тебе, любовь моя, окровавленная душа. Юлия, милая, усыпи меня, я почти не сплю, пару часов в сутки и больше не могу. Погиб Панфилов. Гибнут лучшие. Я привыкаю к свежевырытым могилам. Опять были корреспонденты, пишут статью. Ты должна прочесть обо мне и откликнуться. Жду со дня на день от вас с Адусей письма". — Я потрогал за тканью гимнастёрки на груди платок. Тонкий шёлк покорно потонул в пальцах. — "Спи, моя хорошая, на моей груди!"

Линия фронта беспрерывно меняется, всё труднее контролировать чётко передний край… Противник, обходя Москву с северо-запада, прорвался на Ленинградское шоссе. Я находился на правом фланге армии, естественно, на самых угрожаемых участках. "Люлю, я в Клину. Защити бронёй любви своего воина", — молю я жену и украдкой целую платок. Наши части отходят. Я с группой офицеров пробираюсь по тёмным улочкам под огнём врага на окраину. Ничего не понять. Где немцы, где наши? Полный бардак. Не успели проскользнуть за дом, как по деревьям, по стенам, по заборам зачирикали пули, зазвенели разбитые стёкла, захлопали разрывы гранат. "Ты не бойся любимая. Меня так просто не возьмёшь. Вооружён до зубов. Автомат и пистолет при мне, а ещё на поясе гранаты. Отобьюсь". Нельзя сказать, что я утратил всякую осмотрительность. Война и в такие минуты всего не заметишь и не учтёшь. Но обошлось и на этот раз. Вышли к реке, а за спиной горит Клин. Ещё один город пришлось оставить. Но мы скоро вернёмся. Бреюсь, а на меня из синевы зеркала смотрит исхудавшее от недосыпания и переутомления лицо, оно было почти чёрным. Да с таким портретом не до баб, напугаешь. Мы вступили в городок на Истре, где стоит Ново-Иерусалимский монастырь. Ему здорово досталось от пикирующих на него "юнкерсов". Многие улочки этого деревянного городка, выгорели дотла. Жаль старину. Идя по улочке, подумал: "Как жаль, что не привёз сюда Юлию до войны. Она любит такое чудо. Эта фашистская сволочь сожгла всю красоту". Воспоминание о жене кольнуло острой иглой в сердце. Неясность и неопределённость с семьёй томили душу. Но как об них было не думать.

А реальность тычет носом от дум в войну. Неприятности в Крюково, мы с Жуковым пробиваемся туда. Линия фронта напоминала ломаную кривую, непрерывно меняющую очертание. Это чуть было не завело нас в распоряжение фашистских войск. Даже пришлось отстреливаться. Хорошо сработал отряд сопровождения и это нас спасло.

Наши тылы опирались на Москву, боезапасы доставлялись с окраины Москвы, а хлеб с заводов. Отступать получается действительно некуда. Пятки упираются в столицу.

Был поэт Алексей Сурков. Весь вечер просидел за своим блокнотом в землянке, у солдатской печурки. Так родилась "Землянка".

Сегодня пришлось быть не просто на самой передовой, но и на отрезанной от мира и связи высоте. Ветер ломал голые ветви деревьев и бросал в лицо колючим снегом. Погода, как по заказу. Мы скатились к реке с берега. Перебежали речку по льду. Лощиной и опять перебежками двинулись к высоте. От воронки к воронке добрались до блиндажа. В тёмном блиндаже, чадила коптилка. Меня, естественно, не узнали. Посмотрел всё своими глазами, поговорил. Я должен ясно представлять себе людей, которые будут выполнять мой приказ. Они рубили мёрзлую кашу ножами, воду грели только для пулемёта. Люди терпят, ни единой жалобы. Народ — вот непробиваемая броня, щит России и беспощадный меч для врагов.

Вчера приезжал опять корреспондент "Правды". Просил написать статью о себе и о боях за Москву. Я сделал это, а когда сказал ему, что отстоим столицу и дальше будем воевать с перспективой. Он удивился. А я горячо стал доказывать, что всё время не собираемся сидеть под Москвой, соберёмся с силами и двинем к Берлину. Загораясь от его неверия, я велел принести адъютанту карту Европы и в углу написал: "Воюя под Москвой, надо думать о Берлине. Обязательно будем в Берлине!" Люлю, я представляю, как ты улыбаешься и, качая головой, говоришь: "Хвастунишка", но так будет, дорогая. Я знаю, изучив меня до мизинчика, ты не сомневаешься. Если говорю: "Мы будем в Берлине! Значит, мы там будем". Ведь предвидеть — значит побеждать. Немецкая армия прекрасно марширует, лихо козыряет, устраивает парады и шоу, но она не выиграет войну. Я их помню по германской. Души и выдумки у них нет. Вспомни историю. Любые попытки ввести в русской армии немецкую штурмовщину кончались плохо. Армия шла и верила Кутузову, но ненавидела царя Александра насаждающего в ней муштру.

"Опять отправил тебе письмо. Пишу часто, я как бы разговариваю с тобой, такое представление, что ты — рядом. Как я устал ждать, почему ты молчишь?…"

После совещания с командирами, вышел, провожая их в приёмную. Надо же, сидит "воробушек". Увидела меня, вскочила, зарделась. Волнительно прожурчала:- "Здравия желаю"… Глаза мои непроизвольно заискрились нежностью. Молодец, жива цыплёнок, крепкая девочка, но что её привело ко мне? Оказывается, прислала начальник госпиталя Шишманёва вместо себя с заявкой. Обошёлся без строгости. Пригласил. Робко присела на краешек стула. Дитё. Подписал, конечно, и посодействовал. Накормил и напоил чаем. Сидит устремив на меня умильный взгляд, то и дело поправляя волосы. Женщина. Вспомнил глядя на неё, как Юлию выпроваживал в молодости из зоны боевых действий. А тут такой же ребёнок… Поговорили о её родителях, учёбе в институте, женихах. Больше, конечно, рассказывал я о семье. Выяснилось, что добираться до госпиталя девчонка будет на попутках, ёкнуло сердце, пожалел. По пути завёз… Я думать не мог, что наш глазастый народ, приметив такое дело на вооружение целый роман насочиняет. Если б так немца смотрели, цены бы им не было. Когда до меня дошли те жареные пересказы, я только посмеивался, отмахиваясь: — "Она же совсем зелёная. Как у них языки поворачиваются девчонке косточки перемывать". Тогда я предположить не мог, что сравнительно при не большом беге времени, это будет реальностью. А всему виновата почта, упорно не желающая приносить от Юлии письма. Проклятая война и мужские потребности, бьющие ускорителем по голове…

Ему сунули в нос какую-то гадость. Обрывки воспоминаний исчезли. Туман рассеялся. Он вышел из забытья. Сколько длилось его такое состояние: день, час, минута? Очнулся от тревожной тишины. Боль наполнила о ранении. Стиснув зубы, он терпел, не стонал. Облизал сухие губы. "Люлю прости…" Но где же врач… Кажется, кого-то нашли… Действительно, привели гражданского доктора. Осмотрел рану. Предположил, что осколки пробили лёгкое и, вероятно задели позвоночник. Нужна срочная операция. А пока сделали перевязку. И повезли в армейский госпиталь городка Козельска. Но там за него не взялись. Ранение оказалось тяжёлым и по распоряжению командующего фронтом, самолётом отправили в Москву. Он протестовал. Боялся засесть там надолго. Просил разобраться с ним на месте, но его не слушали. Уже в дороге вспомнил о пропавшем платке Юлии. В такой момент другими мерками меряется жизнь. Как он мог потерять его, где… Ему страшно больно, но он кусая в кровь губы крепится. "Тоже мне старый солдат развоюсь тут, рассопливюсь… Лучше закрыть глаза, закусить губу и присекая все метания около себя, притвориться спящим". Под ровный гул мотора самолёта, как всегда не вовремя заработала память, вытаскивая на свет божий до боли знакомые картины. Он опять поймал хвост уползающих от него событий. Память услужливо распахнула двери…