– Тормозной шланг через плечо, – сказал ему Сумароков. – Чудак, это же звучит, как песня! Помнишь такую: «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса»? Так вот, оно перед тобой – флибустьерское синее море. Ты в нем стоишь и спрашиваешь, как баран: и чо? Капитан Морган, капитан Флинт, Черная Борода… да мало ли кто еще! Тут по дну испанских галеонов с золотом разбросано больше, чем на твоей башке волос!

– Так нырни и достань, раз такой умный, – предложил Сердюк. Уголки губ у него едва заметно подрагивали: он никогда не умел долго валять дурака с невозмутимым видом, и к настоящим, тщательно продуманным, сложным розыгрышам его старались не привлекать – слишком быстро раскалывался. – А сказочки про пиратов дочке своей рассказывай.

– Шел бы ты в тень, – сказал ему Гриняк. – Обгоришь, как головешка, а где я тебе тут сметану достану?

– Да, – сказал Сумароков, – сметана – чисто русское изобретение. Придется его йогуртом мазать. С кусочками фруктов.

– Взрослые, пожилые, можно сказать, люди… – Вздохнув, Сердюк укоризненно поцокал языком, а потом зачем-то оглянулся на берег. – Не хочу я в тень. И вообще, ни черта я больше не хочу! Айда в отель. Возьмем по дороге пару баллонов…

– Опять бухать? – только наполовину притворно ужаснулся Сумароков.

– А что прикажешь делать? Еще одна экскурсия, и я кого-нибудь зубами загрызу. Или до вечера будем торчать тут, как три тополя на Плющихе? Что так, что этак – готовый международный скандал, и больше ничего.

Гриняк и Сумароков, как по команде, тоже оглянулись на берег. Окаймленный пальмами почти пустой пляж на берегу Карибского моря выглядел как воплощенная мечта любого туриста, но именно этот простор, о котором в другом месте и в другое время приходилось бы только мечтать, здесь и сейчас вызывал острую неловкость. Сердюк был прав: на фоне всенародной скорби по умершему лидеру нации – неважно, искренней или притворной – их пляжное времяпрепровождение выглядело, мягко говоря, неуместно, напоминая пир во время чумы.

– Что слышно от Горобца? – спросил Сумароков. Он знал, что спрашивать бесполезно, но все-таки спросил: а вдруг?

– А что Горобец? – В голосе Гриняка прозвучало тоскливое раздражение. – Молчит Горобец – ни слуха, ни духа. Я его номера не знаю, а местные молчат, как партизаны, и улыбаются… Да что я рассказываю! Можно подумать, мы с вами по отдельности живем, и вы сами всего этого не видите.

– Да уж видим, – опередив Сумарокова, мрачно проворчал Сердюк. – Улыбаются они… Так и тянет зубы кому-нибудь пересчитать!

– Тише, тише, – сказал ему Гриняк. – Что ж ты, чуть что, так сразу: загрызть, зубы пересчитать… Держи себя в руках! Ты ж тут, считай, полномочный представитель России – можно сказать, лицо нации…

– Вот поэтому ж… к ихней Венесуэле и стою, – буркнул Сердюк. – Чтоб выражения лица не видать было.

Сумароков невольно фыркнул. При всем своем простодушии и некоторой серости, которой стеснялся и потому постоянно ею бравировал, младший член их дружной маленькой команды иногда умел сказануть, что называется, не в бровь, а в глаз. В данный момент они, действительно, стояли спиной не только к Венесуэле, но и ко всему Южноамериканскому континенту – можно сказать, на краю земли.

От этого веяло какой-то первобытной тоской и окончательной, безысходной заброшенностью. Сумароков вдруг подумал, что они втроем немного напоминают компанию белоэмигрантов сразу после побега из революционной России – никому не нужные ни там, ни тут, всеми забытые, отверженные и потерянные. И еще он подумал, что безделье – родная мать сумасшествия.

Встретили их, как дорогих гостей, поселили в шикарном отеле с видом на море, кормили от пуза, поили, сколько душа примет, и всячески развлекали – разумеется, за государственный счет. В первый день они решили, что попали в рай. Простодушный Сердюк так прямо и сказал: «Мужики, да мы в раю!» Второй день запомнился плохо; на третий они заскучали, а сейчас, во второй половине пятого дня своего пребывания на гостеприимной земле независимой Венесуэлы, готовы были лезть на стенку от скуки. Этого бы не было, если бы они приехали на курорт и за все платили сами. Но их пригласили сюда на работу и прямо с момента прибытия начисляли очень приличное жалованье. Даже куда более легкомысленный человек, чем любой из этой троицы суровых уральских мужиков, заподозрил бы в таком положении вещей что-то неправильное; тут был какой-то подвох, и, чуя его, они просто не могли в полной мере насладиться нежданно-негаданно свалившимися на них радостями жизни.

Потому что бесплатный сыр, ребята, бывает только в мышеловке.

На мысль о мышеловке наводила и история с паспортами, которые у них, сославшись на установленные здесь правила, отобрали при заселении в отель. Взамен паспортов им дали гида, который мог худо-бедно изъясняться по-русски и неотвязно таскался за ними по пятам с утра до вечера – с улыбкой встречал поутру в вестибюле гостиницы, а вечером, не переставая улыбаться, провожал до дверей номера. Сердюк всерьез утверждал, что этот тип ночует там же, в вестибюле, на одном из полукруглых кожаных диванчиков, потому что, спустившись однажды поздно вечером в бар за бутылкой пива, обнаружил его сидящим с развернутой газетой в руках и тонкой сигарой во рту примерно на полпути между выходом и лифтами.

Этот гид, которого все тот же Саня Сердюк за глаза именовал не иначе как гадом, был единственным официальным лицом, с которым им довелось увидеться и переговорить за все время пребывания в Каракасе. И это со всей очевидностью было совсем не то лицо, которое могло ответить на их вопросы или как-то повлиять на ситуацию. Выражаясь языком Сани Сердюка, это было и не лицо вовсе, а как раз наоборот – то самое место, которым они в данный момент были повернуты ко всему Южноамериканскому континенту.

Почему они стояли так, а не иначе, было понятно; непонятно было, почему свободолюбивая Венесуэла, так жаждавшая их скорейшего прибытия, с самого начала развернулась к ним кормой – правда, не забыв нарисовать на этой корме широкую дружелюбную улыбку. Похоже было на то, что у местных неожиданно и резко поменялись планы, и они пока что просто не придумали, как им поступить с тройкой нанятых за большие деньги русских испытателей – с извинениями отправить восвояси или тихо придавить подушкой в темном уголке. И даже простодушный Сердюк не мог не понимать, что эти изменения как-то связаны с Горобцом и его работой, что, в свою очередь, не могло не вызвать тревогу.

Какие уж тут развлечения, какая культурная программа!

Не утерпев, Сумароков снова оглянулся. Гид никуда не делся – сидел, как приклеенный, в шезлонге под навесом, и курил очередную тонкую сигару. Поймав на себе взгляд Григория, он слегка приподнял шляпу и улыбнулся, сверкнув ровными белыми зубами из-под черных, как смоль, усов.

– Издевается, гад, – с ненавистью процедил Сердюк, который, оказывается, тоже смотрел в ту сторону. И добавил, обращаясь к Гриняку: – Командуй, папа Леша. Чего делать-то станем? Мое предложение прежнее: сперва в магазин, потом в отель.