Тяжело вздохнув, он остановился перед Потифэрой.

– Слова твои мне разъяснили многое, и твои предположения совершенно верны. Оставим наш печальный разговор; я простил Ранофрит от всей души, а этот негодяй никогда уже более не переступит порога моего дома. И мы постараемся как можно скорее забыть о случившемся несчастье.

Две недели спустя Верховный жрец с семьей вернулись в Гелиополь, так как Ранофрит была уже вне всякой опасности; молодая и крепкая ее натура, видимо, возвращала ей силы и красоту. С их отъездом тоскливо потянулись скучные дни однообразной жизни молодой женщины. Она никуда не выходила, избегала людей, а один вид рабов был ей противен. По целым дням сидела она одиноко на террасе или на плоской крыше, перебирая мрачные мысли и вспоминая весь павший на нее позор, сгубивший ее честь и счастье. Редкий день не заходил к ней Потифар хоть на несколько минут; гнева и недовольства в нем она более не замечала, но в его печальном и серьезном взгляде она читала, что прежней любви к ней уже не было.

Жаловаться Ранофрит не имела права, сознавая величайшее снисхождение к себе мужа, простившего ей все причиненное горе; но холодность и одиночество, на которые он осудил ее, угнетали молодую женщину; раскаяние и горечь сжимали ее сердце. При одном воспоминании об Иосэфе теперь в ней закипали ненависть и отвращение; зато Потифар с каждым днем выигрывал в ее сердце. Думая о нем постоянно, она невольно стала интересоваться им; все ее мысли летели к нему; он казался ей столько же красивым, сколько добрым; ясный и повелительный голос его, когда он отдавал приказания, заставлял биться ее сердце. Ужас одиночества сильнее охватывал ее при воспоминании о той любви, с какой он раньше относился к ней, о его прежней заботливости доставлять ей удовольствия: как он осыпал ее подарками, гордился ею, вывозя в свет; как радовался всем ее успехам и как был счастлив, когда мог посвящать ей все свое свободное время!

Естественной свидетельницей этого горя была старая Нефру, со времени несчастья не покидавшая ее и сделавшаяся для Ранофрит скорее другом, чем служанкой. Благодаря ей она всегда знала все, что делал Потифар; знала, что он много выезжал, поздно возвращался и работал иногда напролет целые ночи. Она поняла, что в работе он ищет себе забвения.

Более двух месяцев прошло, не изменив ничего в душе Потифара. По мере того как возвращались красота, силы и бодрость духа Ранофрит, унизительное одиночество все более и более становилось ей невыносимым. Зрело обсудив свое положение, она решила положить ему конец и попытаться примириться с мужем. Он добр и страстно любил ее когда-то; неужели он будет глух к ее мольбам, когда на коленях она станет умолять его о прощении? Нефру, которую она посвятила в свой план, не только одобрила его, но, целуя ее руки и ноги, со слезами радости торопила госпожу привести его скорей в исполнение. На следующий день она сообщила, что благоприятная минута настала; Потифар, только что вернувшись с обеда из дворца, сидел один в рабочей комнате, по-видимому, собираясь работать до поздней ночи.

С особенным старанием добрая старуха одела свою госпожу, надушила благовониями, причесала длинные черные волосы, прихватив их на лбу тонким золотым обручем, одела ее в полотняную мелкоплоенную тупику и стянула талию расшитым шарфом. Больше всего времени отнял выбор амулетов, которые Ранофрит повесила на шею и которые должны были благоприятно расположить богов к ее предприятию; в заключение, шепча заклинания, секретом которых она обладала и которые, по ее уверению, должны были непременно смягчить сердце Потифара и вернуть счастье супругам, Нефру положила ей в правую сандалию лист дерева счастья, а в левую – кусочек мягкого воска. Таким образом, вооруженная чарами, видимыми и невидимыми, Ранофрит прошла на половину мужа. У дверей рабочей комнаты сидел, скрестив руки, верный слуга; повелительным жестом она приказала ему удалиться и, приподняв шерстяную завесу, боязливо заглянула внутрь. Бронзовая, спускавшаяся сверху на цепочках, маленькая лампа слабо освещала комнату и фигуру Потифара, усердно писавшего за столом длинный свиток папируса; другая лампа на высокой медной подставке освещала его бледное, правильное, энергичное лицо, руку, державшую тростник, длинную чернильницу и кучу табличек и свитков, наваленных на столе. Ранофрит с бьющимся сердцем смотрела на мужа, который так ушел в работу, что и не замечал ее. Холодным, строгим показался он ей в эту минуту, и одна мысль, что опущенные глаза его с недоверием и презрением взглянут на нее, а его плотно сжатые уста, вместо ожидаемого прощения, произнесут жестокий, хотя и заслуженный, приговор – ужаснула ее. С трудом дыша, прислонилась она к косяку двери, но, собравшись с духом, бесшумно, как тень, скользнула к столу и, упав на колени, схватила и прижала к губам руку мужа. Потифар вздрогнул и, увидев свою жену, покраснел.

– Что значит, Ранофрит, приход твой в этот час? Что тебе надо? – спросил он, хмуря брови.

– Мне надо прощения, я хочу, чтобы ты вернул мне свою любовь. Я не в силах дольше влачить одинокую, полную презрения жизнь, – прошептала, рыдая, Ранофрит. – О, зачем я тогда не умерла, если теперь, вдали от тебя, я обречена влачить такую жизнь!

Потифар не отнял своей руки, которую она продолжала держать. Сердце его тоже больно билось; страстная любовь к жене все еще тлела под грудой перенесенных обид. Ее прекрасные молящие глаза побеждали его гордость и холодную сдержанность.

– Встань, Ранофрит! Мне тяжело тебя видеть перед собой на коленях, – сдержанно сказал он. – Я простил тебя и ты – по-прежнему хозяйка в моем доме; но то, о чем ты просишь, – невозможно. Мое сердце обливается кровью при мысли о том, что совершилось; я глубоко любил тебя, но как могу я вернуть тебе свою любовь и уважение, когда мне неизвестна истина?

– Оставь меня у своих ног, это место мое! Я все тебе открою, как перед Озирисом и судьями Аменти, и заранее подчиняюсь твоему приговору, – сказала Ранофрит. Отерев слезы и с трудом подавив волнение, она прерывающимся голосом рассказала о странном впечатлении, произведенном на нее Иосэфом в их первое свидание, и о всех перипетиях своего увлечения вопреки рассудку до той минуты, как раб жестокими словами напомнил ей о долге.

– Когда, несколько часов спустя, он пробрался в опочивальню, я в безумии своем вообразила, что пришел он для меня, – созналась Ранофрит, краснея от стыда, – но, очевидно, он склонился над столом с другой целью, потому что, когда я схватила его за руку, он оттолкнул меня; я старалась удержать его, мы стали бороться, и тогда-то я вырвала клок из его одежды. С той поры впервые я увидела Иосэфа в темной каморке! Помню, какое отвращение пробудил во мне вид его бледного лица и дикой злобой горевших глаз; помню, как он своей гадкой влажной рукой удержал меня, когда я пыталась убежать; помню оскорбления, которыми он осыпал меня и под градом которых я лишилась чувств; но как очутилась я у него в каморке – для меня тайна. Теперь ты все знаешь. О, пощади меня!

Потифар слушал, тяжело дыша, и каждое слово молодой женщины подтверждало мудрое предположение Потифэры. А между тем, для того чтобы отмстить достойно и послать на смерть негодяя, пытавшегося отравить его и овладевшего женой, якобы в интересах своего господина, руки у него были связаны; публичное обвинение раба в таком скандальном деле покрыло бы несмываемым позором и его, и жену. Это заключение, к которому он пришел, сознание своего бессилия, привело его в ярость, и кулаки нервно сжались.