— И стал каганом мой дед. Он же с вашим царем и подписал вечный мир. А залогом отдал сына своего, единственного, который был… который тогда был, — уточнил Арей. — У азар много детей родятся, потому как жен берут себе столько, сколько прокормить способны. Теперь у меня дядьев не то семеро, не то восьмеро. Этот — девятый. Он с вашим царевичем рос. И вырос. И учиться будет…

Не понять было, рад Арей этакому известию аль не рад.

Азарин же держал коня и головою вертел.

Улыбка его исчезла, а лицо сделалось таким, что… сразу видно — не человек.

— Так ты, выходит…

— Раб я, Зослава. Беглый. И только. — Арей поднял волосы со лба, и я увидела два круглых пятна. — Что для людей, что для азар… ни один азарин, коль жив, не допустит такого позору. Скорей умрет, чем позволит.

Пятна были сухими.

— Кто…

— Отец. Решил, что этак я больше на людей походить буду. — Он отер лицо. — Извини… не думал, что так… нехорошо будет.

— Уйдем?

— А женихи?

— Насмотрюсь еще.

Арей лишь головой покачал и улыбнулся. Вымученно так улыбнулся.

— Я тебе сказал это, чтоб знала… Кирей меня за родню не признает. И потому, коль по нраву он придется, то… лучше держаться от меня стороной.

По нраву?

Азарин?

— Сын кагана. — Арей отстранился от перил и к двери даже попятился. — Ведьмак силы немалой, ежели пустили. И трон ему занять не позволят, да только… он и спрашивать не будет, ежели решит, что желает на белой кошме сидеть.

Азарин тронул коня, пуская широкою рысью. Разглядел, чего желал? Не понять по лицу-то.

— И жен у него пока нет ни одной, а значит, первою станешь. Главною. Сына родишь, так вовсе по левую руку сажать станет. Золотом осыплет, каменьями самоцветными…

Я головой покачала.

Каменья?

Как-нибудь и без каменьев проживу, небось, бабка меня не поймет, коль за азарина замуж пойду. Да и… нехорош он мне, темный, смуглявый, да еще с рогами.

— А вон боярин Лойко Жучень, — Арей указал на молодца, что сидел, подбоченясь. И вновь конь хорош — огроменный, копыта что миски — а всадник так того лучше. Этот лик за шеломом не прятал, оно и понятно, ни к чему.

Кругл боярин, белокож.

Волос золотом вьется, глаз синий сверкает, на девок поглядывая. И вправду, жук такой… небось, хоть дворянского роду, да своего не попустит. А девки, дуры, млеют, цветочки кидают под копыта коню.

— Единственный сын рязенского урядника, в котором ни батюшка, ни матушка души не чают. Говорят, что боец знатный, справный, а вот дару в нем еле-еле, но и того хватило, чтоб в царевичевы друзья пойти…

Наклонился вдруг боярин с седла, выхватил девицу, что прошмыгнула меж бердышами, да под свист, улюлюканье поднял в седло.

Поцеловал да прямиком в губы.

Срамота!

Нет, с этаким мужем жить — девок гонять… а еще и говорить станет, что раз боярского роду, то и закон ему не писан…

— Экая ты переборливая, — засмеялся Арей. — А вон, глянь, Илья Мирославич, царев родственник, но не из любимых. Батюшка его, на Круческую губерню поставленный, проворовался, а после и вовсе со смутьянами дружбу свел, через то головы-то и лишился. Боярыню в монастырь спровадили, грехи мужнины замаливать, девок — к царице на воспитание, а Илью — к царевичу в друзья…

— Откуда ты…

Арей будто и не услышал.

— Норову Илья тихого, не в отца пошел. И воевать не любит…

Конь под ним неплох, но не сказать, чтоб хорош, мышастое масти. Сидит боярин, глядит перед собою, но не понять — видит ли, разумеет, что вокруг. Лицо его худо и бледно, волосы пегие в хвост стянуты. Доспех простой…

— Книжная душа. Михаил Егорович говорит, что талант у него большой, и не к силе ведьмовской, но к ее пониманию, а это — ценней. Заклятье-то выучить любой может, но не любой заклятье составит… Илья из таких. Дальше — Игнат, братец мой…

Рыжий конь, всадник сидит подбоченясь, пытаясь походить и на азарина, и на Лойко, да только не хватает ему лихости, ловкости… и дивно мне было видеть в том боярине старого знакомца, которому глистов давече спровадить помогла. С тое-то поры не переменился, худляв и бледен, но в седле сидит крепко, за шабельку свою держится.

А с Ареем — ни малейшего сходства, видать, в боярыню пошел Игнат.

— Неплохой парень, хоть и балованный. Матушка его берегла… боялась, что сглазу, что оговору… уже потом, когда я… ушел, то и отправила к царевичу в друзья… решила, верно, что мстить стану.

— А ты станешь?

— Брату? — Он дернул плечом. — Ему-то за что? Он в бедах моих невиновный. Да и… никто, наверное, не виновный. Сложилось так. Судьба, значит. Но вон там, гляди…

Сразу трое.

Кони идут широким шагом, всадники красуются.

Кони вороные, упряжь с серебром, с колокольчиками зачарованными, коль звон их и на Часовой башне слыхать. Шеломы сверкают, кольчуги на булгарскую манеру, чешуею рыбьей…

— А этих не знаю. — Арей по всадникам скользнул равнодушным взглядом. — И тех тоже… из ближнее свиты, значит. И Зимовит серед них…

Глядела я, сугубо из любопытства бабьего, поелику как же ж так, не поглазеть-то при таком случае? Да только… конники-то с лица будто бы братья…

Но у царевича братов нет.

— А чего они… ну…

— А их царица нарочно выбирала, за сходство. И не просто выбирала, а из простых, из холопов, которые знают, что волею своею царице обязаны. Не только волей…

Холопы?

Не было ничего-то холопского в молодцах, что ехали по мощеной дороге. Все-то как один красавцы писаные, и сидят ровно, глядят смело. Этакие не станут ни спину гнуть, угодничая, ни шапку ломать. А плетью замахнешься, так и сами этою плетью выпорют.

— Верно думаешь, — сказал Арей, а я поежилась: уж больно догадливый он, этак и поверить недолго, что взаправду мысли читает. — Да только на то и расчет. Ничего-то у них за душою нет, кроме милости царской. Это для царевича они — сердечные друзья, а боярам — кость в горле. Вот не станет царевича, они мигом на плахе окажутся. Оттого и стерегут, оттого и верны, что псы цепные… и тайну царевичеву ни за деньги, ни за славу не выдадут.

— Хитро.

— Жизнь во дворце такая, что иначе никак. У вашего царя врагов не меньше, нежели у кагана. А детей вот…

И то верно, не оделила Божиня государя наследниками. Но про то говорить было не принято.

— Не станет царевича, тогда и под царем трон зашатается, — продолжил Арей, а я слушала.

Нехорошая то беседа, смутою отдает.

Услышь кто… но на счастье Ареево тихо было в Часовой башне, безлюдно.