Чернец с большим усердием стал запрягать пару лошадей, а когда запряг, быстро вскочил в сани и натянул вожжи.

Гаврилка обнял Олешку, усадил его позади чернеца. Подгулявший товарищ смирился. Когда сани тронулись, Олешка запел:

– Помолись на монастырь-то, ишь распелся! Распрощайся со святыми угодниками!.. – сказал ему Гаврилка сердито, когда поехали. – Батюшка Предтеча, уезжаем далече! А вы, иноки, помолитесь богу за нас, грешных, – вино все вам осталось! Есаулы, держись крепче!

Лошади бойко понеслись по Московской дороге.

* * *

Под самой Москвой, в деревушке из пяти черных дымных изб, к парням пристал беглый, украинец Зиновий.

– Великие вероломства на Украине от панов, – сказал он, разводя руками свои длинные, спущенные книзу усы, – Казацство не знае, як быть… Паны кровь нашу пьють… Ты – вильный чоловик… Казак есть тож вильный чоловик… Мы не крови людской – хозяев казацству ищем…

– Чего ж тут! Побратаемся, да и только, – сказал Гаврилка и обнял украинца.

Осип и Олешка сделали то же.

– От, молодець! От, воевода! – похлопал Гаврилку по плечу Зиновий. Осмотрел его с ног до головы. – Слухай, братику! Я з тобою пийду. Прибиг спасаться до русских.

Як король польский на Украину приходив, так житие наше, як маков цвит, скоро отцвитае…

Зиновий рассказал, что польский король подчинил казацкое войско польскому коронному гетману. Начальников назначили из поляков и немцев. Без старшин казаки никуда не могут отлучиться. Управители панских вотчин ссылают крестьян на днепровские острова, сажают под стражу… Запретили продавать казакам порох, селитру, оружие и даже съестные припасы. Крестьянам не велено отлучаться из своих селений. Кроме налога с десятины, с конских и прочих стад и с ульев, введены оклады звериными шкурами. А где без оружия их добудешь? Введены разорительные пошлины с рыболовства и другие тягостные обложения. Паны помещики что хотят, то и делают с украинским народом.

Зиновий жаловался, что Жигимонд не только стеснил до последней крайности народ и войска украинские, но и обратил их в безвыходное рабство. Словно хочет совсем истребить украинцев. У всех одно: бежать в Московию… к своим единоверцам…

Зиновий сжал кулак и потряс угрожающе:

– Казак тай годи! У нас пан не задирай голови, або от так!.. – И он сделал движение рукой, будто рубит саблей кого-то.

Обтер рукавом вспотевшее лицо и добродушно улыбнулся. Взял за руки Гаврилку:

– Ты рубаться мастак?

– Коли придется, рубну… – смущенно покачал головою Гаврилка. – Пушкарь я.

От Зиновия немало новостей узнали ребята. Всю дорогу он рассказывал про Украину, про запорожцев. Многие из них просятся в ополчение к Ляпунову, хотят идти против ляхов. Затем он рассказал, что на Украине, под Киевом, оставил свою невесту. По его словам, красивее этой дивчины нет никого на свете. Он даже песенку спел:

– Ничего, – утешил его Гаврилка. – Вернешься к своим черным бровенькам, а коли не вернешься, не беда, другой казак найдется… Не один ты на белом свете!

Черкас, хмуро сдвинув брови, решительно заявил:

– Такой, як Зиновий, один!

– С тобой не соскучишься… Не заметишь, как и в Москву придешь!.. – сказал обрадованный новым спутником Гаврилка.

По базарам ходили духовные люди, объявляя: «Ясновельможный пан Гонсевский, во имя уважения к древним обычаям русского народа, изволил разрешить патриарху Гермогену соблюсти обряд торжественного выезда на осляти в Вербное воскресенье из Кремля на Пожар-площадь».

В Китай-городе, в Рыбном ряду, скоморох Халдей встретился с Игнатием.

Одет был Халдей в зеленый мешок с оплечьями[31] из желтой выбойки, на голове, как всегда, – деревянная шляпа.

– Шавочка, душечка, какому ноне царю служишь? – засмеялся он, подойдя к Игнатию.

– Мотри! Оставь глумы[32]! Не такие дни, Константин.

Халдей отвел инока в сторону, чтобы никто не слышал:

– За Гришку Отрепьева молился?!

Игнатий побледнел.

– Молился. Что ж из того?! – тихо проговорил он.

– Бориса проклинал?

– Проклинал… Так ему и надо!

– Василия Шуйского…

– Прочь от меня, скоморось проклятый!..

– И я в цари попал!.. – расхохотался Халдей. – И меня проклинаешь?!

Игнатий притворился игривым.

– Съем! – бросился он на скомороха.

– Брешешь, боров, подавишься! Глотай своих богомольцев, а меня погоди… Не довелось бы мне тебя слопать!

Инок подозрительно осмотрелся по сторонам. «Идем!

Да возвеселимся, яко Давид!» – постарался он обратить пререкания в шутку. То, что прощается скомороху, то не простится ему.

Пошли. Игнатий поминутно оглядывался.

– Нет ли ярыги? Следят и за нами, – вздохнул он, – гнетут и нас за кабаче непотребный…

Под часовней Ивана Крестителя в глубоком подземелье бушевал кабак. Пламя свечи на каменном выступе стены колебалось.

Игнатий и Халдей примостились к углу за печью. Игнатий грустно вздохнул:

– Зачем я приехал в Москву? Ошибся. Всю жизнь вот так. Ищу и ищу чего-то…

– Всуе вздыхаешь. Паны тебя балуют. Из заточения выпустили… Того и гляди, митрополитом станешь.

Игнатий махнул рукой.

– Не чаю! Тому, что было, не бывать.

В минуту пьяной скорби Игнатий не скупился на слова. Про Наталью Буянову так же вот, под хмельком, рассказал.

– Сроду так: панская ласка только до порога? – посочувствовал Халдей.

– Глупый ты, веретено!.. – обиделся инок. – Да разве я о том?! Сан мой остался при мне, хотя я и опозорен, и унижен. И ум при мне. И желания тоже. Не о том думаю я.

– О чем же?

– Принеси-ка еще вина… вот о чем!

Скоморох сбегал, принес два жбана: «Ну, говори!» Инок обтер рукавом усы и бороду, нагнулся:

– На Вербное сзывают народ для пагубы… Истребить хотят. Мне жаль тебя, хоть ты и шут, а справедливый человек. Не ходи! Убьют!

– На кой же ты сзывал?

– Стало быть, надо, – огрызнулся инок.