– Ты видел, как они перелазят через высокие стены, обмотанные колючей проволокой на испанской территории Африки, чтобы попасть сюда, в Европу? Так бы лезли муравьи или крысы, но это люди, Шариф. Они толкаются, теснят друг друга, взбираются по головам. Некоторые срываются вниз и разбиваются насмерть, но всё равно лезу, лезут… Один парень застрял прямо там наверху в колючей проволоке, неизвестно, сколько он провисел, пока не умер от потери крови и жажды. Никто ему не помог, и не снял его оттуда. Я видел это современное африканское распятие на фотографии в журнале, и даже терновый венец был, только не из роз, а из впившихся в его тело безжалостных металлических колючек. А на его, свалившейся на бок голове, сидела маааленькая жёлтая птичка с приоткрытым клювиком, – Бернар показал на пальцах, сколь невелика была птичка, – она, наверное, ему что-то пела, Шариф. Так её и запечатлел фотограф.

Шариф был мусульманином, но он почувствовал (в глазах разбухали влажные линзы), что его растрогали христианские метафоры его удивительного чёрного друга.

– И ты теперь на Родину посылаешь письма? Но, кому? – Шариф до сегодняшнего дня думал, что вполне хорошо знает этого забавного парня с приплясывающей походкой.

– На деревню, дядюшке! – Бернара почему-то опять захватило безудержное веселье. Он заливался смехом, как кейптаунский архиепископ Дезмонд Туту, и его теперь бросало в кресле как шлюпку в шторм, с борта на борт.

– Чего ты ржёшь? – Шариф тоже начал немного подпрыгивать на своей атласной подушке, уже совершенно не соображая, что происходит.

– Шариф, Шариф! – Бернар не мог остановиться. – Ты всё-таки вырос в городе. – Ахаха. – Ты не понимаешь, что там происходит! – Ахаха.

– Да, где происходит? Ты, по-моему, вообще коренной парижанин! – Звучало и вправду смешно.

– Ага, Крокодил-Данди! – Он силой воли заставлял себя успокоиться, и вытирал слёзы. – В деревне, в наших деревнях. Мне дед рассказывал. Никто этого не понимает. – Бернар только теперь потихоньку приходил в себя.

– А что такого в ваших деревнях? – Шариф давал другу время собраться и толком всё объяснить.

– Вот, представь себе, ты здесь в Париже получаешь письмо. Что ты делаешь перво-наперво?

– Сначала, я смотрю от кого оно пришло, наверное, так.

– Нет, Шариф! – Бернар хлопнул светлой стороной ладони себе по коленке. – Сначала, ты возбуждаешься! В серую и скучную череду твоих дней, в твою пропахшую ацетоном и дымом бомбейских сигар художническую мастерскую врывается…

– Известие? – Предположил художник.

– И это мне говорит автор декораций к спектаклю «Танцы с анальгином»! Признайся, ты не сам это придумал, содрал где-то. – Бернар снова изобразил на лице лёгкое неудовольствие («смотри мне в глаза, негра лицом не обманешь…»). – Ангел, Шариф, вестник небес к тебе спустился!

– Ты сказал: «врывается». А ангелы не вырываются! Врываются, знаешь кто… – Шариф немного насупился, как обиженный ребёнок.

– Врывается – это о производимом эффекте…

– Да, понял я уже. Только письмо может быть и от налогового инспектора. – Он нетерпеливо дёрнулся на своей атласной подушке. – Знаешь, тут иногда таких писем наприсылают!

– Вот, именно, что тут. А я тебе рассказываю про «там». В африканской деревне «почтальон» и «ангел» – синонимы!

– Ну, хорошо, хорошо… Прилетел ангел, принёс весточку, всё равно же посмотрят, от кого эта весточка. – Художник показал, как он торопливо что-то пишет от руки.

– И опять, ты не совсем прав, мой друг. – (Теперь по своей мясистой коленке хлопнул Шариф – да, что ж такое!) – От кого бы оно ни пришло, важность его всегда и для всех будет одинаковой.

– Послушай, сказочные люди живут в ваших деревнях! Ты, часом, не сочиняешь? – Шариф заметил, что его бомбейская сигара потухла, и стал методично возвращать её к жизни своей бензиновой «Zippo».

– Я часто думаю об идее грехопадения. – Бернар даже подушечки пальцев свёл перед собой, и опять стал похож на чудаковатого архиепископа Туту.

– Вот как? – Художник закашлялся то ли от дыма, то ли от услышанного.

– Ха, ты думаешь, нигеры Библию не читали? – Бернар вскинулся. – Ещё как читали! Иеремия, глава вторая, стих седьмой. Слабо?

Шариф закашлялся ещё больше. Давно в его мастерскую ангел не залетал, да ещё чёрный, да ещё с такими неожиданными новостями.

– И что же там про ваши деревни написано? – Шарифу оставалось вновь прибегнуть к единственному, оставшемуся у него оружию – сарказму.

– А и написано! Говорю же, муэдзин ты старый. Там написано: «И Я ввёл вас в землю плодоносную, чтобы вы питались плодами её и добром её; а вы вошли и осквернили землю Мою, и достояние Моё сделали мерзостью». Так и сказано слово в слово, они вошли и осквернили, и сделали мерзостью! Про кого это? Про какую такую землю? – желтовато-белые глаза Бернара пылали праведным огнём.

«Хоть прикуривай, и зажигалка «Zippo» не нужна». – Шариф выжидающе молчал.

– А дальше: «Поэтому, Я ещё буду судиться с вами, говорит Господь, и с сыновьями сыновей ваших буду судиться» – стих девятый. – Торжественно заключил Бернар.

– Послушай, дорогой ты мой Мартин Лютер Кинг-Конг, разве ты не парижанин в третьем поколении? Это я сюда приехал из маленького ближневосточного городка, где раз в неделю кино на выцветшей простыне показывали. А ты же здесь родился и вырос. Ну… – Шариф в лёгком недоумении развёл руками.

– Родился я здесь, это правда. Но вырасти что-то, может только из корней, из земли. А корни мои там. – Бернар указал рукой в сторону широкого витража, через пыльные стёкла которого в мастерскую заглядывало, перепачканное масляными красками Солнце. – И почва, из которой я прорастаю, ежедневно удобряется трупами моих чёрных братьев.

– А причём же здесь грехопадение? – Наконец решился спросить художник.

– Притом, что соблазнили нас, Шариф. Нельзя человека растлить дважды, но с нами умудрились сделать и это. Первый раз, когда сделали из нас рабов, а второй раз, когда приманили колониальными побрякушками. Стали мы теперь как Боги, различать доллары и франки! Но нас, в отличие от первого человека Адама ведь никто не предупреждал. Адам соблазнился один раз и пал, а мои братья соблазняются и падают до сих пор, падают с той стены обвитой колючей проволокой, – он опять указал в сторону пыльного витража, – падают камнем на дно Средиземного моря, а те, кому посчастливилось добраться сюда, потом падают на начищенные до блеска мостовые Европы. Всё падают и падают, как августовские звёзды, плохо пришитые к небу. – Бернар обхватил голову руками.

– «Звёзды, плохо пришитые к небу», – повторил Шариф, – да ты поэт, мой маленький чёрный принц! Ну, хочешь, мы – арабы, поднимем в Париже восстание? За присоединение Франции к Сенегалу! Или за поворот времени вспять! А заодно, ещё раз про Алжир и Ливию напомним. – На последних словах художник хитро подмигнул.