Она была права: Гек согласился на свиноферму, однако благополучие животных, не обладавших достаточной «ценностью» для его селекционных опытов, – это уже другое дело. Много дней грузовики шумно сновали в зоопарк и из зоопарка, переправляя осиротевшую Тузинку в Кёнигсберг, верблюдов и лам – в Ганновер, увозя бегемотов в Нюрнберг, доставляя лошадей Пржевальского к брату Гека, Хайнцу, в Мюнхен, а рысей, зебр и зубров – в Берлинский зоопарк. Антонина переживала, как эти переезды отразятся на животных, ведь в конце пути их ждало новое место, новый персонал, который будет хвалить или ругать их на незнакомом языке, новый распорядок дня, новый микроклимат, новое время приема пищи. Ко всему этому придется привыкать, в особенности к новым соседям по клетке, к смотрителям, к неожиданной утрате родного стада или членов семьи. И весь этот хаос – после потрясений от недавних бомбардировок и пожаров. Когда она писала об этом, то переживала их страдания дважды, как их друг и как жертва.

После того как Гек заграбастал всех зверей, которые требовались ему для селекции, он решил устроить новогоднюю стрельбу, отдавая дань праздничной традиции Северной Европы, сохранившейся еще с языческих времен, когда шумом отпугивали злых духов. По традиции молодые люди скакали от фермы к ферме, стреляя и вопя, прогоняя демонов, пока их не приглашали в дом промочить горло. Иногда парни водили хороводы вокруг деревьев, стреляя из ружей, звоня в колокольчики, колотя по кастрюлям и сковородкам, – этот ритуал, сохранившийся с незапамятных времен, должен был пробудить природу ото сна, сделать деревья плодоносными, а землю урожайной.

Для поддержания традиции Гек пригласил своих приятелей из СС на редкостное развлечение: персональную охоту прямо на территории зоопарка, шумное веселье с безнаказанной стрельбой по экзотическим животным, по которым мог попасть и новичок, и стрелок, нализавшийся в стельку. Охотник на крупную дичь сочетался в Геке с натуралистом, кроме того, как это ни парадоксально, он был хозяином зоопарка, который не прочь поубивать зверей в чужом зоопарке, если при этом можно было еще и снискать расположение влиятельных друзей. Гек и его отряд охотников явились солнечным днем – переполненные водкой и весельем, воодушевленные военными победами, они хохотали, болтаясь по всему зоопарку, и смеха ради стреляли животных в загонах и клетках. Не было только Геринга с его средневековым копьем.

«Словно пациент, уже идущий на поправку и вдруг сраженный возвратной лихорадкой, – записала в своем дневника Антонина, – мы были потрясены хладнокровным и преднамеренным убийством наших животных, совершенным в этот чудесный зимний день».

Испугавшись самого худшего, когда появились пьяные дружки Гека, радостные и при оружии, она решила не выпускать Рыся на прогулку.

– Пожалуйста, – просил он, – я хочу покататься на санках с горки в загоне для лам. – Просидевший целый день дома и недовольный, Рысь хныкал: – Мне скучно, мне не с кем поиграть.

– Может, посидим у тебя в комнате и почитаем «Робинзона Крузо»? – предлагала она.

Он неохотно брел вместе с ней наверх; устроившись у него на кровати, она читала при свете лампы одну из его любимых книг. Однако Рысю передавалось подавленное настроение матери, он все время ерзал и не мог сосредоточиться, даже когда она читала самые волнующие отрывки. Внезапно зимнюю тишину разорвали ружейные выстрелы, каждому из них вторило эхо, они разносились по всему зоопарку, достаточно громкие, чтобы их было слышно сквозь ставни на окнах.

– Мама, что это? – спрашивал испуганный мальчик, дергая мать за рукав. – Кто там стреляет?

Антонина сидела, уставившись в книгу, пока буквы не начали плясать перед глазами, она была не в силах говорить или двигаться, руки оцепенели, вцепившись в раскрытые страницы. Хотя последние месяцы были кошмарными, нереальными, она каким-то образом держалась, однако в тот миг беспричинной кровавой расправы за рамками политики или войны что-то в ней надломилось. Эта дикость была спровоцирована не голодом или жизненной необходимостью, это не было политической игрой; обреченные животные были истреблены не из-за того, что слишком сильно размножились в природе. Причем не только эсэсовцы не воспринимали их как уникальных живых существ; люди вообще в большинстве своем не понимают, что животные могут испытывать такие же страх и боль, как и человек. То было нечто вроде сцены из гнусной книжки, в которой краткое восторженное содрогание от убийства перевешивает ценность жизни животного. «Сколько людей умрет точно так же в следующие месяцы?» – спрашивала себя Антонина. Видеть и обонять кровавую бойню – куда уж хуже, писала она, однако совсем невыносимо было слышать выстрелы и представлять, как мечутся перепуганные звери, падая замертво. От шока, от предательства Гека, от собственной беспомощности она просто окоченела и сидела, словно парализованная, пока сын дергал ее за рукав. Если она не смогла защитить вверенных ей животных, как же она защитит собственного ребенка? Или хотя бы объяснит ему, что происходит, когда перед ужасом правды померкнет все остальное? Хаотичная стрельба продолжалась до самого позднего вечера; Антонина никак не могла унять нервы, не могла взять себя в руки, только содрогалась от каждого выстрела.

«Очень яркий закат цвета светлого амаранта предвещал назавтра ветреный день, – записала она позже. – Дорожки, аллеи и замерзший двор были покрыты высокими сугробами, и снег все валил крупными хлопьями. В холодном голубом свете вечера закат звонил в погребальные колокола по нашим только что похороненным животным. Мы видели, как над садом кружат два ястреба и орел. Их клетка открылась, разбитая пулями, и они вырвались на волю, однако не захотели покидать единственный знакомый им дом. Спускаясь плавными кругами, они приземлились на наше крыльцо, дожидаясь какой-нибудь пищи. Вскоре и они сделались трофеями, частью новогодней охоты офицеров гестапо».

Жизнь в зоопарке замерла на недели, чувство утраты эхом разносилось по клеткам, некогда полным привычного сопения и щебетания. Разум отказывался принимать новую печальную реальность, и, хотя погребальная тишина окутала всю территорию, Антонина пыталась убедить себя, что это «не смертельный сон, а зимняя спячка», временное состояние, в которое погружаются летучие мыши и медведи и из которого выходят весной освеженные, потягивают затекшие конечности и отправляются на поиски пищи и партнеров. Это всего лишь лечение покоем на период морозных, обледенелых зимних дней, когда пища скрыта от глаз и гораздо лучше спать в своей берлоге, согреваясь запасом накопленного за лето жира. Период спячки предназначен не только для сна; как раз в это время у медведиц обычно появляются медвежата, и они согревают и выкармливают их молоком до весны, пока те не окрепнут. Антонина не знала, могут ли люди использовать эту же метафору, чтобы описать дни войны как «вид зимней спячки духа, когда идеи, знания, наука, желание трудиться, понимание и любовь – все это накапливается внутри, [откуда] никто не может это у нас забрать».

Конечно, ее семейное подполье было не убежищем для сна и восстановления сил, а рискованным предприятием, и Антонина считала «подпольное» состояние ума общей «непроизвольной реакцией» психики. Альтернативы этому не было. Это было необходимо, чтобы противостоять опустошающему страху и скорби, порожденным ежедневным кошмаром, когда людей избивали и арестовывали на улицах, высылали в Германию, мучили в застенках гестапо и тюрьмы Павиак, массово уничтожали. Для Антонины, по крайней мере, это бегство, стоицизм или расщепление личности – как ни назови – ни в коей мере не могли остановить подспудный ручеек «страха, протеста и беспредельной тоски».