Выбравшись в коридор, Гек отдышался. И помчался искать Елену.

* * *

– Что вы тут забыли, дети?

Дуг вздрогнул и уронил стопку диафильмов. Они засмотрелись на всю эту возвышающуюся кипами красоту, где вперемешку пылились книги, жесткие диски, документы, украшения и картины. Все вместе это создавало просто страшный бардак. В тени, в уголке стоял стол, за которым, грузно облокотившись о его замусоренную поверхность, сидел старик. Он-то и спрашивал.

– Я… Извините нас, пожалуйста, мы вас не заметили, – смутилась Елена. – Я дочь старшего Советника Фионы, меня зовут Елена. А это мой друг Дуг. Мы… пользуясь моими полномочиями, мы пришли вас тут проведать.

– Вот как? А мне было показалось, что вы пришли что-нибудь стащить. Да даже если это и так, я не против. Берите что хотите и проваливайте.

Дуг уже хотел последовать совету старика, и даже не обязательно было с собой что-нибудь брать, но Елена подошла к столу, рассыпаясь в извинениях. Ну вот, залипнут теперь тут еще дольше, чем у Религиозных. Ему стало ясно, почему эти секторы находятся рядом друг с другом – даром они кому-то сдались. Видно было, что сюда никто не ходит, по крайней мере по своей воле.

– Дочка старшего Советника, разве тебя не будет искать мать? – Старикан был явно настроен враждебно, но Елена то ли не хотела этого понимать, то ли – что более вероятно – твердо решила до старичка достучаться.

– К вам сюда нечасто заходят? – с искреннем сожалением поинтересовалась она. – А вот, кстати, очень зря. Если нам правильно о вас говорили, это место – вся наша память. Ну, память всего человечества.

Старик пробормотал что-то ругательное, но Елена не спешила сдаваться.

– Ты не мог бы включить свет вот там, в углу, а, Дуг? – Она перегнулась через стол и внимательно вглядывалась в старика. – А я вас знаю!

– Сомневаюсь, что мы встречались, девочка.

– Да нет же, точно знаю! Ну Дуг, ну что ты там копаешься. О боже!

Дуг аж подскочил, да и старик за столом тоже.

– Я знаю вас! Я много раз видела вас на фото! Вы – Ученый!

Иногда Олимпия думала о самоубийстве. Сыну и мужу она была не нужна, дочь – на какие бы страдания им ни пришлось ее обречь – не знала о ее существовании и проживала свою жизнь всего лишь десятком этажей ниже. Ей ничего не говорили, но она точно знала, что все идет не так, и желала только одного – чтобы это – то, что именно шло не так, – дошло до них как можно позднее. Так, чтобы ее дети успели состариться и умереть.

Двадцать лет подряд ее тошнило. То была надуманная, воображаемая, скорее внетелесная, чем телесная, тошнота – оттого, что она точно знала: она не стоит на земле, но плывет на Ковчеге, и волны, которых она не могла чувствовать физически – при таких-то размерах Корабля, – бесконечно ее укачивали. Она мало ела и еще меньше спала.

Вся ее жизнь сложилась неправильно: страшась потерь, принимая – как горько об этом думать теперь, задним числом – раз за разом неправильные решения, она умудрилась потерять все.

Как бы ни старалась она хотя бы выглядеть сильной, все всегда было по ней слишком хорошо видно, проступало, как на лакмусовой бумажке. Окружающим казалось, что она делает это нарочно, напоказ, разыгрывает из себя мученицу: так дамы в старинных романах страдали мигренью – непонятная болезнь, то ли есть, то ли нет, но постельный режим и темнота полагаются в таких случаях для унятия боли. От живой красоты ее, столь притягательной для мужа и для Капитана, не осталось и следа. Ей сочувствовали, ее не замечали или презирали. Чем больше она говорила себе, что еще не поздно что-то сделать, что-то изменить, тем быстрее шло время, и получалось, что теперь уже вот точно поздно. А потом она снова пыталась хоть что-нибудь изменить, и эти бесплодные усилия снова ни к чему не приводили.

Она очень боялась смерти и дальше горьких, наполненных ужасом мыслей о причинении себе какого бы то ни было серьезного вреда не уходила.

Ей нравилось смотреть на Фиону и на то, как та проводит время со своей дочерью. Эти милые, пасторальные иллюстрации той жизни, которой она сама себя лишила, или, если не говорить так категорично, жизни, которой она была лишена, не приносили ей облегчения, только усиливали ее внутреннее страдание. Но она находила облегчение в другом – в идее о том, что она добровольно, во искупление всего, что не решилась сделать и на чем настоять, себя наказывает.

Гек становился монстром, все больше похожим на отца. Юлий воспитывал его, как собаку, он никогда не бил ребенка, но то, что он делал с сыном, по мнению Олимпии, было гораздо хуже – он его дрессировал.

Сначала ей было слишком страшно заниматься сыном, она не знала, что ему сказать, а потом сделалось слишком поздно, теперь он бы не стал ее слушать.

Она стеснялась самого своего существования, бесконечно испытывая вину и стыд, ей было больно отравлять своим присутствием что бы то ни было, но, когда накатывало вот как сейчас, проще всего оказывалось быть рядом с Фионой. С сильной, решительной женщиной и матерью, которая на пару с ее, Олимпии, мужем фактически управляла этим проклятым Кораблем.

Она постучала в дверь знакомой за столькие годы дружбы каюты, внутри замигала лампочка. Фиона выглядела одновременно испуганной и отрешенной – она приняла успокоительное. К большому сожалению Олимпии, Елены дома не оказалось.

– У нас недавно закончилось собрание, – пояснила свое состояние Фиона.

Вспомнилось, как однажды она схватила Олимпию за руку и спросила, поддавшись порыву: «Как ты с ним живешь?» Тогда она только рассмеялась в ответ, хотя обеим стало несмешно. Они почти не смотрели, как кривляются комедианты, Елена была с ними, а сын – наказан, он оставался в каюте, и Олимпии не хватало мужества даже на то, чтобы хотя бы попытаться за него вступиться.

О собрании можно было ничего не спрашивать – Фиона все равно не расскажет. Так и приходится жить в постоянном неведении, но в твердом предчувствии. Даже безудержный страх или самую безутешную боль с ней отказываются делить.

От того, как она себя жалела, ей самой становилось еще хуже. Какой-то замкнутый круг! Надо попытаться поговорить на отвлеченные темы, расспросить о Елене, о Геке (Фиона знала ее сына много лучше, чем она сама, и дело тут было даже не в том, что они проводили вместе больше времени). Говорить о чем угодно, главное – урвать хоть немного покоя, ощущения безопасности и тепла этой каюты.

Пока она подбирала тему для разговора, в каюту ворвался ее сын – волосы дыбом, ссутулился, так и искрит от напряжения.

– Елена, я… о боже, простите, простите, Советник, я… Мам? Что ты здесь делаешь?

Он даже не попытался что-то ей объяснить, только заверил Советника, что все якобы было в порядке и повода для волнений у Советника нет, просто он разминулся где-то с Еленой, должно быть, от усталости забыл, где именно они должны были встретиться. Вот и ворвался в каюту.