В общем, Йери очень мне нравилась. По сути дела, Йери очень нравилась мне по трем причинам… Да, согласен, знаю, что когда кто-то говорит, что собирается изложить три причины, то первые две он находит твердо и решительно, но вот в момент оглашения третьей всегда колеблется. (Это закон, из него не бывает исключений.)

— А почему бы это?

Ну, быть может, потому, что в этом мире не существует почти ничего, способного выдержать три причины.

Например: три причины для того, чтобы любить?

1) Трахаться с кем-то из плоти и крови (даже надувные куклы в конце концов разочаровывают нас, как бы странно это ни показалось, и их нужно мыть).

2) Необходимость проложить домашний маршрут по космическому лабиринту.

3) Делить расходы? Иметь детей, которые требуют от тебя объяснений и денег? Каждый день встречать утро с непричесанным сообщником, который в конце концов так наскучит тобой, как ты сам наскучил себе?

Именно тут, на третьей причине, начинаются сомнения.

Несмотря ни на что, я не стану увиливать от своей исповедальной ответственности: почему я влюбился в Йери? Само собой, по трем причинам: из-за ее глаз, ее задницы… Из-за того, что наскучило ходить в клуб «Гарден» с его каталогом угнетенных кукол? (Там я какое-то время увлекался Флу, одной очень своевольной гондураской. Беглый вздох: Флу.) Влюбился ли я в Йери из-за нее самой, воспринятой как единство разрозненных качеств, как кантианская вещь в себе? (Тут, на третьей причине, как видите, начинаются колебания.)

Я встречался с немногими женщинами на протяжении своей жизни и уже признавался вам в этом. Мне не везло в этом отношении. Я выглядывал по утрам из окна и думал: «Боже мой, в одном только этом районе по меньшей мере человек сто совокупляются или, по крайности, трогают друг друга».

Напротив моего дома, кстати, живет один тип, кажется, примерно одного со мной возраста, который с детства строит из себя dandy rocabilly[15]. Я никогда с ним не разговаривал, но много за ним наблюдал, пока не дал ему, на мой взгляд, удачную кличку: Койот-Психопат, — ведь в его внешности есть что-то от койота, и что-то психопатическое угадывается в его залитой лаком голове. (Диагноз исключительно по впечатлениям, разумеется.) (Однако в конечном счете что такое остальные, если не наши мысленные представления?) (Что такое был Сократ для Платона, если не головастая, болтливая марионетка?) Иной раз, много раз, видя, как Койот-Психопат возвращается в обнимку с девушкой, я говорил себе:

— Смотри-ка, Йереми, вот идет Койот с девушкой. Похоже, это новая.

И это кажется мне чудом: что кто-то возвращается домой каждую ночь с разными женщинами, несомненно, красивыми на свой особенный лад (хотя порой Койот приходил с какой-нибудь заурядной, и тогда я посылал ему телепатическое сообщение: «Сегодня тебе не везет, Койот», — хотя я, если бы мог, делал бы то же самое, что и он: был бы вселенским филантропом в отношении бродячих ночных ангелов, сексуальным подметальщиком последних ангелов, самых лунных).

Прежде чем завести постоянные отношения с Йери, я много смотрел в окно через свой бинокль. Окно было моим микроскопом и моим телескопом, моим аквариумом и моим миражом, моим волшебным зеркалом и рентгеновским экраном. Но после того, как я познакомился с Йери, даже окно перестало быть для меня важным, потому что я носил мир внутри себя, и мне даже не было любопытно шпионить за Койотом.

Поначалу мы с Йери ходили куда-нибудь почти каждый вечер. Мы непрестанно целовались в барах, подталкиваемые жадной нетерпеливостью желания, но также и для того, чтобы продемонстрировать безымянной черни, что мы — не два одиноких человека, чтобы похвастаться (по крайней мере я) тем, что я — не бродячий спутник и не неудачливый искатель сокровищ. Мы смотрели на людей, намеревавшихся познакомиться с кем-нибудь, и смеялись над их замыслами, смеялись над их смехом, смеялись над миром и целовались.

В те времена дети Йери даже не смотрели на меня, но по крайней мере они еще не смели меня оскорблять. (Маленький перуанский чоло[16]вовсе не был плохим, он был просто абсолютно безличностное существо, занимавшееся подражанием своему сводному брату, китайцу, — а вот в жилах этого португальского китайца текла ядовитая кровь Фу Манчу[17].) Мы робко и размыто говорили о неопределенном будущем, до тех пор пока это будущее само не вмешалось в происходящее:

— Ты не считаешь, что наступает момент, когда нам стоит начать жить вместе или что-то вроде того? — спросила меня Йери однажды ночью, и меня охватила нежность, но также и ужас, и я сказал ей, что не следует торопиться. (Потому что обычная ошибка состоит в том, что к сожительству приходят по необходимости.) (По необходимости взаимопонимания, постоянного секса и так далее.) (К сожительству, скорее, надо приходить от отвращения, от пресыщенности почти всем — взаимопониманием, постоянным сексом и так далее.) (Так мне кажется.)

— Как хочешь, — сказала Йери и, воспользовавшись тем, что я отошел в туалет, оставила меня одного сидеть в «Оксисе». На протяжении той ночи я просыпался каждую минуту и принимался глядеть в окно, и в одно из этих пробуждений увидел Койота-Психопата в обнимку с юной девушкой на длинных нерешительных ногах, и покрытые лаком волосы Койота блестели под оранжевым светом фонарей, словно лакированная каска, и тогда я позвонил Йери и сказал ей, что да, что уже пора нам жить вместе, хотя, несомненно, по мере того, как я произносил эти слова, я раскаивался во всех них и в каждом по отдельности, и, раскаиваясь в них, я одновременно шел на попятный, потому что неопределенные чувства всегда путаются.

— Ты знаешь, который час, Йереми? Уже очень поздно; Йереми. Уже очень поздно почти для всего, Йереми, — и она повесила трубку.

Когда кто-то внезапно вешает телефонную трубку, знай, что тебя ждут семь секунд эмоционального безразличия: тебе не удастся ничего почувствовать. На восьмой секунде, однако, начинаются последовательные эмоциональные взрывы. В моем случае я почувствовал отчаяние, но также и облегчение. Единственной проблемой было то, что я не знал, что мне больше по вкусу: облегчение или отчаяние.

На следующий день, как можно предполагать, я не стал звонить Йери, потому что не существует ничего, что пугает робкого так же сильно, как перспектива превратиться в умоляющего. (Между тем дело не в гордости — потому что, в конце концов, мало кто из нас является императором или знаменитым спортсменом, — а в робости, этом воспитанном проявлении ужаса перед ближним.)

Любая зараженная рана требует лечения, так что я позвонил друзьям, и мы договорились встретиться в «Хабиби», баре, подходящем для того, чтоб пропустить по первой вечерней рюмочке: там у тебя почти отбивает желание выпить по второй, потому что даже Бото, официант-аргентинец, признает, что ни один человек, сравнительно красивый или сравнительно веселый, не переступал порог этого бара с того дня, когда в него вошли пара юных цыганчиков с двумя раскрасневшимися от солнца и вусмерть пьяными туристками. Как бы там ни было, мне было хорошо с друзьями: наши братские сердца были тверды, как желатин солидарной крови, так что, поборов искушение вовремя отступить, из «Хабиби» мы пошли в «Сандало», а оттуда — на дискотеку «Карим», знаменитую своими высокомерными официантками с отсутствующим видом.