Я солгал бы, если б сказал, что плохо провел тот вечер, но я скучал по Йери, чей образ свободно курсировал по моему сознанию в форме жидкого призрака.

Когда мне удалось усесться, я прошептал: «Йери», — и это слово возымело действие ацтекского заклинания или чего-то навроде, потому что в то же самое мгновение в «Карим» вошла Йери в сопровождении своего бывшего друга с кисточками на kiowas.

Полагаю, лучше будет, если я не стану комментировать, что именно произошло в этот момент в моем сознании, потому что боюсь, если я стану это комментировать, я несколько потеряю доверие, которым у вас пользуюсь, уже не как философ, а даже как случайный собеседник.

— Это разве не твоя девушка? — спросил меня Хуп, обескураженный тем фактом, что моя девушка обжимается на танцплощадке с кем-то, и этот кто-то — не я.

— Кто этот волчок? — спросил меня даже Мутис, латинист, из которого обычно слова не вытянешь.

Итак. Волчок, как я уже говорил, был друг, который был у Йери до того, как ее другом стал я, хотя в действительности, по крайней мере в этот момент, волчком был я: безутешным клоуном, что потихоньку глотает крокодиловы слезы. (Крокодиловы слезы, которые — все же нужно это сказать — имели одинаковый вкус с настоящими. Потому что любая слеза имеет значение.)

— Почему бы не вышибить ему пару зубов? — предложил Хуп.

— Ему или ей? — спросил Бласко, наш проклятый поэт, автор неизданной книги, постоянно дорабатываемой, под названием «Легкий и нефритовый», — он безуспешно представлял ее на многочисленные литературные конкурсы.

Йери и ее бывший друг, снова ставший другом (надо же присвоить ему какую-нибудь кантианскую категорию), вскоре ушли, — полагаю, едва только увидели, как я улыбаюсь, словно гиена, страдающая колитом, из-за барной стойки дискотеки «Карим», украшенной восточными элементами и лазерными лучами.

Окинув взглядом толпу, находившуюся в заведении, Бласко (несмотря на то что он поэт, у него ярко выраженный прагматический склад ума) спросил нас:

— Интересно, сколько телок сегодня хочет лечь в постель с кем-нибудь из нас четверых?

Мы все вжали голову в плечи, а Хуп ответил вопросом на вопрос:

— Ни одна?

Бласко подтвердил:

— Именно это и есть точная цифра: ни одна. Так что, может быть, пойдем в «Гарден»?

Полагаю, я уже рассказывал вам о клубе «Гарден», но на всякий случай сообщу вам, как это ни прискорбно, что речь идет об уличном баре, полном шлюх со всего мира, — что-то вроде ООН в нижнем белье.

— Пошли скорее займемся делом, идем в «Гарден», — торопил нас Бласко, поэт удовольствий и луны, невольный метафорист греха и сумерек. И мы пошли в «Гарден». (Флу уже там не работала. А та, другая девушка, была колумбийкой. У нее были косые, отвислые груди. Она хотела вернуться в свою страну. В дом своих родителей. Со своей дочерью. Но она подписала рабский контракт. И я сказал ей, что, по счастливой случайности, я — полицай-гуманист и мог бы легально отправить ее туда. И она умоляла меня, чтоб я так сделал. И я пообещал ей это сделать.) (Само собой, я так этого и не сделал, в том числе потому, что мне нравится с уважением относиться к аду других людей. Если побывал в аду, ад навсегда остается в тебе, ведь речь идет о путешествии без возвращения, хотя и с билетом туда-обратно: туда в ад — и обратно в ад.)

Я немного поблевал у входа в «Гарден», вернулся домой и позвонил Йери.

— Ты одна?

— Нет, я лежу в постели с оркестром корнетистов и барабанщиков. Что ты теперь хочешь?

На следующий день я снова позвонил ей из комиссариата. Несмотря на похмелье, я больше часа пытался сосредоточиться, дабы вызвать видение касательно будущего, и знаки не были неблагоприятными. (По крайней мере я не почувствовал чего-то вроде мозговой тошноты, обычно сопутствующей плохим предчувствиям.)

— Хорошо. Жди меня у себя дома после десяти, — сказала она, и вот чуть позже десяти Йери вошла в мой дом с театральной безапелляционностью троянской царицы, опозоренной спартанцами, можно сказать.

— Что?

И через полчаса мы решили жить вместе, у меня дома, где квартплата была меньше, чем у нее и еще в одной квартире. С детьми. С бомбой совместного будущего в восьми дрожащих руках.

На сегодняшний день меня мучит вопрос: какая разница между человеком, приходящим домой и поудобнее устраивающимся в своем любимом кресле, и леопардом, каждую ночь засыпающим в одном и том же углу своей клетки в зоопарке? Какую разницу вы можете установить между слоном, сломавшим ногу самке в безумии совокупления, и молодым человеком, стискивающим грудь своей девушки перед оргазмом номер 5 их совместной жизни, когда тела — это взаимные загадки, борющиеся, чтобы открыться посредством глаз, языка, ранящих ногтей? Какая разница существует между оргазмом номер 5 и оргазмом номер 2005? (И так далее.)

Спустя восемь или девять месяцев, прожитых под одной крышей с Йери и детьми, я приходил домой, обедал, устраивал себе сиесту, потом бродил немного по окрестностям, возвращался примерно в тот час, когда Йери закрывала магазин, мы ужинали, я сворачивал себе папироску, мы смотрели интригующий фильм или какой-нибудь конкурс алчных людей, шли в постель, трогали друг друга или не трогали, и уже наполовину погрузившись в полумагический чуткий сон, я говорил самому себе, как своего рода фаталистическое изречение: «Одним днем жизни меньше, Йереми».

Йери приносила домой цветы, которые вот-вот должны были увянуть, цветы, которым оставались считанные минуты, умирающие, негодные к продаже, и дом казался агонизирующим садом, и опадшие лепестки образовывали на полу разноцветный абстрактный рисунок, и сладковатый похоронный запах витал в воздухе, а мне угасание этой флоры казалось жестокой метафорой самого времени, головокружением совершенства, убегающего в таинственную зону хаоса, движимого фатальным притяжением, как если бы смерть была тайным доказательством всякого совершенства.

Иногда, в мгновения, предшествующие сну, в этой ясной слепоте, вокруг меня начинали скапливаться видения, подобно тому как скапливается народ у дверей универмага в первый день распродажи. И что я видел? Именно это, скопление, одну только суматоху, которая несказанно тревожила меня: ведь нет ничего хуже, чем неполноценное видение без смысла, особенно когда не можешь до конца отличить пророческое видение от вульгарного пессимистического предчувствия. (В одно из таких мгновений я увидел голого человека, прикованного цепями к колонне невообразимой высоты, ибо вершина ее уходила в облака; этот несчастный стоял на краю бездны и порывался броситься в нее, но цепи мешали ему это сделать, и тогда я подумал: «Этот человек — я, тоскующий по бездне», — и у меня уже не выходил из головы образ того пленника, возжелавшего тайны пропасти, погруженной во мрак, подземного мира пламени, в котором горит жизнь. Или что-то вроде.)

Я перестал чувствовать себя хорошо рядом с Йери, когда мы провели вместе четыре года, днем больше, днем меньше.