Да и кто станет годами заботиться о сосланном скульпторе-старике, когда вокруг такое творится – послевоенная разруха, затем новая волна арестов 1948 года, когда только за общение с ссыльным «врагом народа» могли дать десять лет сибирских лагерей?

Как он жил в эти годы, чем, и жил ли вообще – никто не знал и не интересовался…

Поэтому, когда зимой 1956 года в алма-атинский государственный театр пришел бездомный восьмидесятипятилетний старик, никто не опознал в нем знаменитого скульптора Иткинда. В это время таких оборванных стариков, только что выпущенных из сибирских и казахских лагерей, было сотни тысяч. Часть из них рвалась из Сибири в свои родные города, в европейскую часть России, в Москву, Ленинград, Киев – к детям, к женам, к родственникам, но еще десятки, если не сотни тысяч уже никуда не спешили: у них не осталось в живых родных, их забыли, бросили или предали в свое время жены и дети…

Они бродили вокруг бывших мест заключения или ссылки в поисках работы. И все, по их словам, были до ареста знамениты. В Алма-Ате их было в 1956 году наводнение. Из карагандинских шахт, из медных рудников Джезказгана, из лагерей Актюбинска…

Нищий, неприкаянный, похожий на гнома или библейского пророка старичок просил директора Алма-Атинского театра взять его на работу кем угодно – ну хотя бы рисовать декорации или размалевывать задники. Он сказал, что теперь, когда с него сняли звание «врага народа» и запрет жить в больших городах, он все равно не поедет ни в Москву, ни в Ленинград – не к кому. А здесь, в Казахстане, он уже привык, обжился.

Директор театра не стал слушать «майсы» старика, но на работу его принял – маляром с окладом шестьдесят рублей в месяц и даже предоставил ему «жилье» – топчан под театральной лестницей, где обычно грелась у печки вахтерша Броня Ефимовна…

Два года старик лазил по театральным стремянкам, размалевывал задники и декорации для спектаклей по эскизам местного художника.

А в свободное от работы время бродил по окрестностям Алма-Аты и на попутных грузовиках и самосвалах приволакивал в театральный подвал огромные пни и коряги. Вскоре все алма-атинские водители грузовиков узнали, что в городском театре есть старый чудак, который за деревянную корягу или пень дает три рубля на бутылку водки. Само собой, пни и коряги стали прибывать в театр чуть не со всего Казахстана. И по ночам Исаак Иткинд, вооружившись резцом, молотком и стамеской, спускался в подвал и принимался за работу. Никто не мешал ему, никто, кроме вахтерши театра Брони Ефимовны, не слышал стука его молотка по резцу. И только через два года новый молодой художник театра заглянул в подвал и ахнул: он увидел два десятка уникальных деревянных скульптур, созданных наверняка крупным, если не великим мастером.

Художник спросил у старика его фамилию и вспомнил, что слышал эту фамилию в художественном институте на лекциях по истории советского изобразительного искусства. Конечно! Это же была знаменитая в тридцатые годы тройка скульпторов по дереву – Коненков, Эрьзя и Иткинд. Коненков жив, он стал академиком, Эрьзя умер, а Иткинд…

Так в Казахстане «опять» нашли Исаака Иткинда.

Художники Алма-Аты потянулись в театральный подвал поглазеть на воскресшего из мертвых знаменитого скульптора. Молодой и деятельный казахский поэт Олжас Сулейменов и еще несколько известных писателей и художников стали хлопотать, чтобы старика приняли в Союз художников, а затем… затем к Иткинду пришла слава. Правда, слава местного, казахского, масштаба.

То было время освоения целинных земель Казахстана. Хрущев объявил, что через двадцать лет СССР догонит и перегонит Америку по производству зерна, молока и мяса на душу населения. Особую роль в этой гонке он отвел освоению диких целинных земель Казахстана, куда были брошены тысячи «целинников» и миллиарды рублей. По замыслу Хрущева целинные земли Казахстана должны были накормить Россию хлебом. И поэтому здесь как грибы стали расти новые города и поселки – Целиноград, Павлодар, Семипалатинск. Хрущев не скупился на деньги для новых городов, в них возникали даже музеи и художественные галереи. Организаторами музейных коллекций и выставок были молодые искусствоведы, выпускники московского и ленинградского художественных институтов. Они-то, узнав о воскресшем Иткинде, и скупали у него скульптуры для своих музеев. Вскоре Иткинда приняли в Союз художников Казахстана, он получил премию Центрального Комитета Ленинского Союза Молодежи Казахской республики и – даже! – двухкомнатную квартиру на окраине Алма-Аты.

Конечно, борьба казахской молодой интеллигенции за Иткинда имела свой подтекст. Мол, русские, которых здесь очень часто называют в последнее время «оккупантами», погубили великого скульптора, а мы, казахи, спасаем его для истории! И они действительно спасали, буквально вытащили из-под черной лестницы, наградили и переселили в человеческую квартиру. Более того, они добились, чтобы городской военный комиссариат разрешил Иткинду устроить мастерскую в подвале-бомбоубежище дома, где он получил квартиру. И сняли о нем фильм…

Тут мой гид Наденька прервала свой рассказ и сказала, что надо бы купить бутылку – Иткинду хотя и девяносто шесть лет, но рюмку сладкого вина он выпьет с удовольствием. И вообще, добавила Надя, старик любит, когда к нему приезжают с вином и молоденькими девушками.

– Два месяца назад, – продолжала она с улыбкой, – Иткинд попал в больницу с воспалением легких. Я приехала навестить его и помогла медсестре отвезти его на кровати из палаты в рентген-кабинет. У Иткинда была температура тридцать девять и две, но – представьте себе! – когда он по дороге в коридоре больницы открыл глаза и увидел, что его кровать катят две молоденькие девушки, что-то зашевелилось под простыней – там, знаете, ниже живота…

Конечно, я остановил наше такси у магазина, купил бутылку вина, а потом мы еще минут двадцать ехали по заваленным снегом алма-атинским улицам…

Но вот мы у Иткинда. В холодной двухкомнатной квартире, на кровати у окна лежит совсем даже не бородатый Саваоф, а безбородый, с редкой седой шевелюрой старичок, очень похожий не то на беса, не то на домового с картины Врубеля «Пан». Это и был Иткинд. Ворчливая и неряшливо одетая жена художника, та самая бывшая вахтерша театра Броня Ефимовна, недружелюбно косясь на мою молоденькую спутницу Наденьку, поставила чай…

Но Иткинд, увидев Наденьку, словно воспарил над постелью. Его глаза тут же засветились, помолодели, морщинки на круглом, как печеное яблоко, лице заиграли. Он взял Надю за руку, усадил возле себя на кровать и сказал ей все с тем же сильным, неизжитым еврейским акцентом:

– Вчера мне привезли прекрасное дерево! Ой, какое дерево! Ой! Идем, я покажу, оно на улице под снегом. Если ты будешь мне позировать, я сделаю из него скульптуру «Весна»! Идем! Идем!

И, несмотря на наши протесты, он встал, надел ватник и брюки, сунул ноги в валенки и повел нас во двор. Там он буквально с вожделением обошел по снегу толстенную пятиметровую корягу, приговаривая:

– Ви видите? Нет, ви только посмотрите, какое замечательное дерево! Ой, какое дерево! Надя, ты будешь мне позировать? Это будет «Весна», настоящая! Ой, какую я сделаю «Весну»! Ой, какую!