Бенджамин так и не понял, понравился он полковнику или нет. В общении с людьми мистер Вудхем придерживался сухой и властной манеры, что, впрочем, не распространялось на дочь. Пегги была его единственным ребенком, и он разговаривал с ней с необыкновенной нежностью и потакал всем ее желаниям. Чем страшно понравился Бенджамину, пусть даже сам он, Бенджамин, не понравился полковнику.

Они сидели на скамье, в тени развесистого дуба, и приходили в себя после последнего сета. И тут Вудхем сказал Пегги:

— Надень свитер. Иначе простудишься.

— Да я вся и так горю, папа, — ответила Пегги.

— Надень свитер, — повторил полковник.

— Слушаюсь, полковник! — шутливо воскликнула Пегги. — Есть, сэр!

«Настанет день, — подумал Бенджамин, глядя на этого жесткого сурового мужчину, который с такой любовью и нежностью улыбался Пегги, — настанет день, и у меня обязательно родится дочь».

Любовью они начали заниматься три недели спустя. Произошло это субботним вечером в темном и теплом саду, за теннисным кортом. Выяснилось, что Пегги не девственница.

— Запомни, — сказала она позже, испытывая явное удовольствие от своей искренности и прямоты, — я получила в Стэнфорде степень бакалавра. А там, в Калифорнии, степеней бакалавра девственницам не дают. Таков закон штата.

В его объятиях Пегги ничуть не походила на ту шуструю живую девушку, которая столь решительным шагом подходила к теннисному корту. Даже в самый первый раз, когда естественно было бы ожидать некоторой неловкости и поспешности, их соитие оказалось нежным и сладостно-неторопливым. И, лежа там и прижимаясь губами к ее шее, вдыхая аромат ее кожи, а также сладкий запах свежескошенной травы и тяжелых гроздей сирени, что двумя огромными кустами раскинулась над ними, точно шатер, Бенджамин вдруг понял: расстаться с этой девушкой он не сможет ни за что и никогда. Да и не захочет.

— Знаешь, — шепнул он, не отрывая губ от ее нежной шейки, — мы должны пожениться.

Какое-то время она молчала и лежала совершенно неподвижно. Потом заметила:

— Ты вовсе не обязан жениться на мне… только потому, что так надо. — И тут вдруг она разрыдалась. — О Боже мой, Боже мой… — тихо причитала она. И так крепко обняла Бенджамина за шею и прижала к себе, что тот был не в силах шевельнуться.

Оказалось, что говорить с полковником совсем не так трудно, как предполагал Бенджамин. Он опасался, что полковник будет возражать против брака исключительно по той причине, что он, Бенджамин, иудей. Но полковник, как выяснилось, был ярым атеистом, и его вовсе не смущало, что Бенджамин иудей. Однако смущали многие другие вещи.

— Она же еще чертовски молода! — говорил Вудхем. Жарким воскресным полуднем они с Бенджамином сидели в библиотеке его немного обшарпанного каркасного дома, что располагался сразу за садом Бронштейнов. — Ей всего двадцать!

— Моя мама вышла замуж, когда ей еще и двадцати не было, — возразил Бенджамин.

Вудхем фыркнул. И провел ладонью по седеющей тонзуре — движением «против шерсти».

— Да, и матери Пегги тоже, — сказал он.

— Ну так? — спросил Бенджамин.

Вудхем разлил по стаканам виски.

— В те дни женщины взрослели куда быстрее, — заметил он. Протянул Бенджамину стаканчик и успел заметить, как губы молодого человека дрогнули в улыбке. — Ну ладно, — сказал он, — не взрослели. Но в те дни не было войны. А я не хочу, чтоб моя единственная дочь осталась вдовой в возрасте двадцати одного года, а может быть, даже еще и с ребенком. Вот так, если уж хочешь знать правду. Почему бы вам не подождать?

— Потому, что я не могу ждать, — ответил Бенджамин. — И она тоже не будет ждать окончания войны. И дело кончится тем, что я ее потеряю.

— Вот и она то же самое говорит. Только о тебе. — Вудхем раздраженно опрокинул стаканчик. — Все почему-то вообразили, что эта проклятая война будет длиться вечность. Да может, она через месяц уже закончится. Как знать…

Разговор этот состоялся в 1942 году.

— Нет, через месяц не закончится, — сказал Бенджамин. — И вы это прекрасно понимаете. И я — тоже.

— А деньги-то у тебя есть? — Вудхем попробовал зайти с другой стороны.

— Двадцать четыре доллара в месяц, — ответил Бенджамин.

— Черт побери, — сказал Вудхем и начал раздраженно расхаживать взад-вперед по комнате, окна которой были задернуты шторами. Через щелочку в шторах Бенджамин видел часть теннисного корта Бронштейнов и два куста сирени. — Почему бы не подождать, пока не окончишь военное училище? — спросил Вудхем. — Тогда, если тебя убьют, она хоть будет получать пенсию старшего лейтенанта. Я могу поспособствовать твоему более быстрому продвижению…

— Но я не хочу быть офицером, — перебил его Бенджамин.

— Это еще почему? Противоречит твоей религии? — сверкнув глазами, рявкнул Вудхем.

Бенджамин засмеялся:

— Да нет, что вы!

— Тогда что ты имеешь против офицеров? — продолжал гнуть свое полковник.

— Ровным счетом ничего. Просто не хочу быть одним из них.

— Почему нет?

— Не слишком себе доверяю, — ответил Бенджамин. — Не хочу отвечать за чью-то чужую смерть, не свою.

— Знаешь, это ты окончательно заучился, — со вздохом поставил диагноз Вудхем. — Вот что с тобой происходит. Ну скажи, чем ты хуже девяноста девяти из ста идиотов, которым каждый день шлепают на плечи погоны, а? У тебя ай-кью[17]какой?

— Сто тридцать девять.

— Да они загребают любого, у кого этот самый ай-кью едва перевалил за десятку! — сказал Вудхем. — Особенно если парень с образованием. Ты что, не знал?

— Нет, сэр.

— И перестань называть меня «сэр», Федров! — огрызнулся Вудхем. — Сто тридцать девять, надо же! Что касается интеллекта, тут ты попадаешь в первую десятку из пяти процентов от всей этой гребаной армии! Из тех, у кого есть хоть капля соображения. Нет, быть рядовым пехотинцем — это для тебя не годится. Ты просто станешь среди них изгоем, если хочешь знать мое личное мнение. — И он хмуро покосился на Бенджамина, ожидая реакции.

Но Бенджамин сидел и молча наслаждался виски. И смотрел в окно, на кусты сирени.

— Ты даже в теннис толком играть не умеешь, — сказал Вудхем. — Единственное, на чем мы с Пегги сошлись по поводу тебя. Никуда не годный, просто смехотворный удар слева.

— И вы оба абсолютно правы, — ответил Бенджамин и поднялся. Он понимал, что спорить бесполезно, — Вудхем никогда бы не допустил этой свадьбы, если б мог. И в то же время было совершенно очевидно: полковник бессилен что-либо изменить. И сам Вудхем прекрасно это понимал.