Сначала, после смерти Ленина, Микоян искренно и безоговорочно поддержал друга Кобу в его борьбе против безумного Троцкого, готового ради мировой революции утопить в крови и Россию, и весь мир. Потом он не менее искренно ополчился вместе с Иосифом на абсолютно ничтожных «брехунов» и двурушников Зиновьева с Каменевым. Правда, наказание, которому их подверг начинающий тиран, показалось Анастасу излишне жестоким, и уже тогда в его душу закрались сомнение и беспокойство за своё будущее. А уж когда, после убийства Кирова, Сталин медленно зажевал неглупого, но совершенно бесхребетного Бухарина, Микоян мысленно воссоздал весь дьявольский сценарий Кобы.

Удивительно, но Сталин, по сути, делал то, о чём визжал Троцкий. Только беснование Льва Давидовича с угрозами всему миру было невыполнимо именно потому, что тот делился своими планами с миллионами. Напротив, диктатор делал всё обстоятельно, расчётливо и молча. Свою главную цель — беспрекословное мировое господство — он обкатывал на собственной стране и собственном окружении. Уйти из-под пресса можно было только в небытие.

Возможно, Анастас Иванович оказался первым, для кого перестало быть тайной, что оппозиционеров ждёт смерть. Позже до него дошло, что погибель готовится не только оппозиционерам — настоящим или бывшим — но и любому из окружения Сталина, кто не станет с гиканьем нестись в первых рядах крушителей и убийц. И, наконец, Микоян осознал, что пока Вождь жив и идёт к цели — насильственная смерть, рано или поздно, доберётся до всего его окружения.

Уничтожая сподвижников, Иосиф решал сразу две тактические задачи, возникавшие при построении государства: держать всех в страхе путём перманентного пускания крови и одновременно избавляться от ненужных свидетелей.

Прошли годы, и жизнь доказала правоту суждений Анастаса Микояна. Защититься от тирана нельзя было ничем — ни преданностью, ни умом, ни хитростью, ни подлостью, ни трусостью, ни тупостью. Диктаторская машина уничтожения рано или поздно давила каждого. Уже канули в лету и много позволивший себе Фрунзе, и не утратившие наивности Киров с Орджоникидзе, и пустозвоны Зиновьев с Каменевым, и мечтатель Бухарин, и людоеды Ягода с Ежовым, и даже голову Троцкого, схоронившегося в Мексике, пробил насквозь карающий ледоруб убийцы.

Теперь Микоян уже не сомневался, что придёт и его очередь, и черёд остальных — властного Берии, хваткого Хрущёва, скользкого Маленкова, надменного Булганина, тихого Андреева, псевдоинтеллигентного астматика Жданова, хитрющего Кагановича, тряпичного Ворошилова, сверхосторожного Молотова…

Осознав это, Анастас Иванович с ещё большей энергией стал бороться за жизнь, сказав себе: «От моей смерти в одном ряду с миллионами не выиграет никто. От моей жизни выиграю я и моя семья. А там, видит Бог, я его переживу».

Это оказалось не простым испытанием. Приходилось вместе с Вождём искать «врагов» и добиваться их смерти. Требовалось до хрипоты и полуобмороков славить его с трибун. Но главное, надо было постоянно доказывать Хозяину, что он, Микоян, делает это искренно, чтобы Сталин как можно дольше не усомнился в нём. На этом пути сильно мешали интриги соратников по Политбюро, только и ждавших, как бы свалить ближнего, отодвинув свой конец.

К сегодняшнему дню Анастас Иванович выдержал все испытания. Он выжил в течение жутких лет страха и террора, сохранив самое для себя ценное — жизнь. Совсем малую толику его оправдывало в собственных глазах, что он никого не топтал без крайней нужды, что в ряду выродков, сам он не стал маньяком-людоедом, жаждавшим человеческой крови без понуждения со стороны тирана.

Больше того, иногда, переступая через себя и страх, Микоян добивался освобождения особо ценных сотрудников, убеждая Сталина в их незаменимости как специалистов. И даже «через не могу» сумел помочь нескольким сиротам, детям других бывших подчинённых, которых не смог или не посмел попытаться уберечь от жерновов сталинской мельницы.

Он слишком хорошо изучил Кобу, понимая, что тому были неведомы понятия жалости и сострадания. Неприкасаемой оставалась только дочь Светлана, которой, впрочем, тоже доставалось от любви папаши. Помимо преданности, Сталину ещё требовались полная самоотдача на работе и умение выполнить невыполнимое. Только тогда можно было надеяться, хотя и неспокойно, заснуть на очередную ночь в своей постели. Микоян не припоминал случая, чтобы Иосиф откликнулся на крик о помощи, но Сталин не раз выдёргивал из петли людей, писавших ему из лагерей не о своей преданности, а об усовершенствовании его системы построения государства, в чём бы это ни выражалось: в организации, в науке, в технике или в идеологии…

И только сейчас, в войну, пришло душевное согласие, когда работу на Сталина Анастас Иванович выполнял с радостью — отдавал всего себя для Победы. Он никогда так плодотворно не трудился, но именно в этот момент натворил бед Ваня.

* * *

Если бы Микоян высказал Сталину всё, что он о нём сейчас думал, Вождь бы очень обиделся. Потому что ничего из приписанного ему приближённым и близко не соответствовало истине. Сталин никогда не считал себя ни тираном, ни диктатором. И к мировому господству лично он не стремился. Он был предназначен совсем для другой цели. Высшая сила избрала его быть «машинистом паровоза», тянувшего бесконечный состав граждан СССР в «новую жизнь». К составу подцеплялись или вскоре должны были присоединиться новые, бесчисленные вагоны с другими народами. Требовалось очень много горючего. Сначала для того, чтобы сдвинуть состав с места. Потом для набора скорости. Затем для её сохранения. Далее — для нового ускорения или преодоления переломных участков. И на каждом следующем перегоне «паровоз» требовал всё больше топлива, чтобы движение в «светлое будущее» не замедлялось ни на мгновение. И не его, Сталина, вина, что горючим материалом, необходимым «паровозу», служили люди. И этот горючий материал — миллионы людей — отправлялся в топку, отнюдь не по его злой воле, а по необходимости. Но были ещё десятки тысяч кочегаров, сцепщиков, кондукторов, подручных, ремонтников, механиков, контролёров и, наконец, помощников «машиниста», своими действиями обеспечивавшие всё необходимое для безостановочного движения состава и, самое главное, регулировавшие процесс подачи горючего в топку. Пока подручные работали синхронно — «паровоз» ускорялся. Когда они не попадали в такт — ход замедлялся. Поэтому всех ошибавшихся тоже ждала топка. Это в равной мере касалось и его — «машиниста». Только раз оступившись, он немедленно пыхнул бы в ней очередным поленом. Такова была диалектика. Но её почему-то мало кто понимал.

* * *

От воспоминаний Микояну стало не по себе. Он глубоко вздохнул и взглянул на высокий резной потолок. Складки на переносице, образованные двумя глубокими вертикальными морщинами, на мгновение расправились. Снова опустив глаза на детей, Анастас Иванович начал говорить, стараясь быть как можно убедительнее:

— Ваня… того, что сделал, не исправишь. Я знаю, ты понял сейчас, какую беду принёс твой «вальтер». Двое детей погибли, а к тебе — серьёзные претензии. Только дорогой для всех ценой ты это осознал. К сожалению, чувствую и свою вину. Я не имел права давать вам оружие — слишком рано посчитал взрослыми… Понятно, что больше вы к нему не притронетесь. Только это — запоздалое решение. И ещё — если начнут допрашивать, вы обязаны говорить только правду и ничего не придумывать. Прежде чем отвечать на любой вопрос, каждый из вас должен, не торопясь, всё вспомнить, всё оценить и только потом говорить. И об одном и том же каждый раз говорите одни и те же слова. Не меняйте показаний! И не говорите ничего лишнего, не относящегося к заданному вопросу! Как бы ни подгоняли!… Но ни в коем случае не врите. Вы поняли?