Этакие героические мысли пришли ко мне сегодняшней бессонной ночью, и мне стало от них легко и свободно, словно я сбросил с плеч какой-то надоевший ненужный груз. Начинаю жить новой жизнью, пускай меня даже выгонят из комсоргов. Не пожалею…

Ромашкин уже встречал меня в коридоре, но о собрании так и не заикнулся. По его представлениям о субординации, я должен прибежать к ним первым. Секретарша Леночка, всегда стреляющая у меня сигареты и не забывающая при этом хитро подмигивать, сегодня проносится мимо без остановок и воротит нос на сторону. Почувствовала, небось, что скоро жареным запахнет.

Даже Галина Павловна за всё утро ни разу не разыскивала меня по селектору, а уж контролировать нас с Ленкой она любит пуще своей основной работы. Выжидает, наверное, что буду делать, ведь до неё наверняка уже донеслась весть о предстоящем исключении Нинки из комсомола. Или не знает, как поступить, или заготовила какую-то особую каверзу.

За час до собрания Ленка не выдерживает:

— Витёк, ну скажи, зачем тебе связываться со всей этой шоблой? Зачем тебе неприятности?

— Ленок, — заговорщически шепчу я, и мной овладевает странный азарт, как тогда на реке, — разве какие-то мелкие неприятности для нас с тобой что-то значат? Они ничто по сравнению с… нашими отношениями. Ты, как настоящая подруга декабриста, готова пойти туда, куда меня сошлют руководящие сатрапы?

— Дурак, — обижается Ленка, — я с ним серьёзно, а он… И потом никакой ты не декабрист, а я не твоя подруга!

— А ночное купание? — коварно припоминаю я.

Ленка раздражённо хлопает дверью, и я остаюсь в комитете комсомола один.

Тоже неплохо. Мне сейчас необходимо побыть одному, чтобы всё ещё раз продумать. Играть так играть! В первую очередь, необходимо нейтрализовать Ромашкина, который непременно явится давать свои ценные указания. Как — пока не знаю, но будем импровизировать. Затем — при самом нехорошем стечении обстоятельств, как выкручиваться, если присутствующие откажутся голосовать за Нинкино исключение. Такое маловероятно, но мало ли что.

А может, я всё-таки ошибаюсь, пытаясь действовать теми же методами, что и ГэПэ с Ромашкиным? Если уж что-то доказывать и чего-то добиваться, то как-то иначе. Честно и с открытым забралом. Но как? Про это Шустрик мне ничего не сказал…

Гляжу на часы — уже пора. Зажав папку с документами под мышкой, отправляюсь в красный уголок, где проходят собрания. Ну, брат, держись…

Но здесь пока ещё пусто. Со сцены, из-за длинного полированного стола глядит в зал своими гипсовыми незрячими глазами бюст Владимира Ильича. Край постамента ниже уровня стола, поэтому кажется, что вождь мирового пролетариата сидит за столом один-одинёшенек и терпеливо дожидается очередного собрания. Особенно странная картина получается, когда президиум полон и все стулья заняты. Тогда Владимир Ильич отодвигается на задний план, но не совсем, а так, чтобы заглядывать в кроссворды на столе и подслушивать перешёптывания сидящих. На сцене об этом не подозревают, а в зале это каждый раз вызывает непроизвольное хихикание.

Свет пока выключен, и глаза не сразу привыкают к полумраку. И вдруг я различаю, что в дальнем углу кто-то сидит. Пробираюсь между рядами стульев и обнаруживаю Ленку. Она отворачивается от меня и всхлипывает.

— Ленок, ну что ты? — Пытаюсь отыскать какие-то слова, но у меня голова занята другим. — Ты на меня обижаешься?

— Вот ещё! Очень нужно! — Она трёт покрасневшие глаза и лезет за платком промокнуть поплывшую косметику. — Не стоишь ты того…

— Прости, если сделал что-то не так. — Присаживаюсь рядом и пытаюсь её обнять. — Честное слово, я не хотел тебя обидеть.

— А что ты вообще хочешь в этой жизни?! — Ленка плачет ещё сильней и закрывает лицо ладонями. — Для тебя главное — твои амбиции и карьера, а на остальных тебе плевать. И на меня тоже.

Набираю побольше воздуха и вдруг выпаливаю:

— Ну, не буду я гнать из комсомола эту Нинку несчастную, выговор ей вкатаю. И всё! А остальные пусть, как и раньше, вытирают о нас ноги, а мы будем только отряхиваться и улыбаться. Если ты считаешь, что так будет лучше…

— Поступай, как решил. — Ленка отворачивается и сбрасывает мою руку со своего плеча. — Не надо мне твоих одолжений. А то я тебя буду ненавидеть ещё больше…

Как я и предполагал, на собрание Нинка Филимонова не явилась. И никто из комсомолок её бригады тоже не явился. Зато пришёл Шустрик, который вообще ни на какие собрания не ходит, а на комсомольские подавно, потому что вышел из комсомольского возраста лет восемь назад.

Резво открываю собрание и стараюсь не глядеть в полупустой зал. Если бы моя комсомольская гвардия собралась полностью, плюс к тому пришли бы все заводские коммунисты, то из ста с лишним мест в зале всё равно добрая половина осталась бы незанятой. А сегодня не пустуют лишь полтора ряда галёрки, да ещё несколько человек расположились напротив трибуны. Среди них, отечески улыбаясь, восседает Ромашкин. Он заранее готов к тому, что его пригласят в президиум, а я и не против — пускай тешит самолюбие.

Ленка уже привела себя в порядок, и только слегка припухшие веки выдают, что она недавно плакала. Киваю ей, и она заученно зачитывает список президиума. С усталой улыбкой всенародного любимца Ромашкин карабкается на сцену и занимает место рядом со мной.

Неплохое начало, прикидываю я, всё идёт по плану. Никого не интересует, о чём будет вещать докладчик, то есть я, главное, чтобы собрание закончилось быстро.

Часть комсомольцев отсутствует — те, кто работает в третью смену. Без уважительной причины — всего несколько человек, в том числе, бригада Филимоновой. Но необходимый кворум для голосования есть, так что можно не волноваться.

С первым вопросом, то есть с отчётом за квартал, искусственно затягиваю, чтобы публика озверела и стала меня торопить. Тогда второй вопрос — Нинкино исключение — проскочит на автомате. У сидящего в президиуме Ромашкина подёргиваются веки, он мучительно борется со сном и трясёт под столом ногой.

После получаса нудных выкладок и цитат прикидываю, что пора переходить к главному. Дабы до конца усыпить бдительность присутствующих, начинаю с выдержки из Устава ВЛКСМ, и встрепенувшаяся было публика снова впадает в коматозное состояние.

И тут я наношу главный удар:

— Ставим на голосование вопрос об исключении из рядов ВЛКСМ за неуплату членских взносов бригадира штукатуров формовочного цеха Филимоновой Нины. Кто за, прошу поднять руки.

В зале послушно тянутся руки, и даже Ромашкин, борющийся со сном, пытается голосовать, хоть ему не положено.

И сразу же я резко меняю темп: молниеносно закрываю собрание и отпускаю всех по домам. Все облегчённо вздыхают, топятся у выхода, и нет ни одного, кто поинтересовался бы, за что проголосовал всего минуту назад.

Задержавшийся в президиуме Ромашкин только сейчас начинает осозновать, что произошло. Он всё ещё по инерции трусит ногой и прикрывает рот ладонью, но в его глазах уже осмысленный блеск.