Консул тоже сдался, а может, решил стать соучастником и потребовал назвать имена детей.

— Lundi, Mardi, Mercredi, Jeudi, Vendredi[17]… — затараторила Иветт.

* * *

Иветт Пьерпаоли погибла в апреле 1999-го в Косово — она помогала там беженцам — вместе с Дэвидом и Пенни Макколл из «Рефьюджиз интернэшнл»: на горной дороге водитель-албанец не справился с управлением, и автомобиль, пролетев несколько сотен метров, рухнул в ущелье. К тому времени Иветт написала книгу — моя жена ей в этом очень помогла, — которую перевели на несколько языков. На английском книга вышла под названием Woman of a Thousand Children — «Мать тысячи детей»[18]. Иветт погибла в шестьдесят один год. Я тогда был в Найроби, собирал материал для «Верного садовника»; главная героиня этого романа ни перед чем не останавливалась, чтобы помочь беспомощным, а именно женщинам из африканских племен, которых использовали как подопытных кроликов для клинических исследований. Иветт к тому времени успела активно поработать в Африке, а еще в Гватемале и Косово, где ее и настигла судьба. Героиня романа по имени Тесса умирает. Я обрек ее на смерть с самого начала, а после наших с Иветт путешествий, думаю, понимал, что и ей удача однажды изменит. В детстве Иветт пережила изнасилование, оскорбления, отвержение. В юности нашла пристанище в Париже и от нужды стала торговать собой. А узнав, что забеременела от камбоджийца, поехала в Пномпень разыскивать его, но у того была своя, другая жизнь. В баре Иветт познакомилась с Куртом, и они стали партнерами — в бизнесе и в жизни.

Впервые я увидел ее в осажденном Пномпене, в доме немецкого дипломата, за обедом, который накрывали под грохот стрельбы, доносившийся от дворца Лон Нола, а стоял он метрах в ста вниз по улице. Иветт пришла с Куртом. Их торговая компания называлась «Суисиндо», контора располагалась в старом деревянном доме в центре города. Иветт тогда было ближе к сорока, эта кареглазая женщина, живая и упрямая, то казалась беззащитной, то становилась грубой, и ни то ни другое не длилось долго. Она могла упереть руки в боки и обругать тебя последними словами. Могла улыбнуться слегка и тут же растопить твое сердце. Могла умаслить, польстить, могла покорить тебя, что бы для этого ни потребовалось. Но все только ради дела.

Ради какого именно, становилось ясно очень скоро: любым способом, любой ценой найти еду и деньги для голодающих, медикаменты — для больных, убежище — для бездомных, документы — для лиц без гражданства, и вообще совершить чудо — в самом что ни на есть мирском, деловом, практическом смысле. И все это ничуть не мешало Иветт быть ловкой, а то и бессовестной бизнесменшей, особенно когда она сталкивалась с людьми, чьим наличным, по твердому ее убеждению, следовало перекочевать в карманы нуждающихся. «Суисиндо» получала хорошую прибыль — а как же иначе, ведь деньги, приходившие через парадную дверь, в основном тут же утекали через заднюю — они шли на задуманные Иветт благие дела. А Курт, мудрейший и смиреннейший из людей, только кивал и улыбался: пусть, мол, идут.

Как-то Иветт очаровала представителя одной шведской гуманитарной организации, и тот пригласил ее на свой собственный остров неподалеку от берегов Швеции. Пномпень тогда уже захватили. Иветт с Куртом переехали в Бангкок и сидели без гроша. Решалась судьба контракта — заказа этой гуманитарной организации, который они могли получить или не получить: закупить на несколько миллионов долларов риса и доставить его к границе Таиланда — для голодающих камбоджийских беженцев. Конкурентом Курта и Иветт был один китайский предприниматель, человек, не знающий жалости, замысливший (так считала Иветт, основываясь, похоже, только на своей интуиции) надуть и гуманитарную организацию, и беженцев.

Иветт отправилась на шведский остров — Курт настоял. К ее прибытию дом на берегу превратили в любовное гнездышко. В спальне, божилась Иветт, горели ароматические свечи. Будущий любовник пылал страстью, но она уговорила его немного потерпеть. Не прогуляться ли нам сначала по пляжу, это ведь так романтично? Ну конечно! Все что пожелаешь! На улице едва ли не мороз, так что нужно хорошенько укутаться. Спотыкаясь, они бредут в темноте по песчаным дюнам, и тут Иветт предлагает сыграть в детскую игру:

— Стой, замри. Так. Теперь встань позади меня, поближе. Еще ближе. Так. Очень хорошо. А теперь я закрою глаза, и ты закрой мои глаза руками. Тебе удобно? Мне да. Теперь можешь задать мне один вопрос, какой угодно, но только один, и я должна ответить тебе чистую правду. А если не отвечу, я тебя недостойна. Хочешь сыграть? Хорошо. И я. Какой у тебя вопрос?

Его вопрос, как и следовало ожидать, — о ее самых сокровенных желаниях. Иветт, конечно, беззастенчиво врет: говорит, что мечтает заняться любовью с мужественным красавцем-шведом в благоухающей спальне на уединенном острове посреди бурного моря. Теперь наступает ее черед. Иветт разворачивает шведа спиной к себе, зажимает ему глаза — наверное, совсем не так нежно, как бедняга мог бы рассчитывать, и орет в ухо:

— Так кто главный конкурент «Суисиндо» в конкурсе на поставку тысячи тонн риса беженцам на тайско-камбоджийскую границу?

Теперь я понимаю, что, принимаясь за «Верного садовника», хотел прославить именно труд Иветт. Наверное, я понимал это с самого начала, где бы оно ни было. Наверное, и она понимала. И присутствие Иветт — до ее смерти и после — помогло мне довести книгу до финала. На все это Иветт сказала бы: уж конечно!

В погребке, полном бочонков с вином, на Флит-стрит сидят Джордж Смайли и Джерри Уэстерби, на столе стоит огромный стакан розового джина. Это из моего романа «Шпион, выйди вон!». Чей стакан, не сказано, но предположительно джин пьет Джерри. На следующей странице Джерри заказывает «Кровавую Мэри» — предположительно для Смайли. Джерри — спортивный журналист старой школы. Он крупный мужчина, когда-то был вратарем в команде графства по крикету. У него огромные ручищи, бугрящиеся мускулами, грива рыжевато-седых волос и красное лицо, а в минуту смущения — багровое. Поверх рубашки кремового цвета Джерри повязал галстук известного спортивного клуба — какого именно, в тексте не говорится.

Но Джерри Уэстерби не только опытный спортивный журналист, он к тому же агент британской разведки и души не чает в Смайли. А еще он идеальный свидетель. Он не питает злобы, не преследует личных интересов. Он поступает как лучшие секретные агенты. Сообщает все до мельчайших подробностей, а строить теории оставляет аналитикам разведслужбы, которых ласково называет филинами.

Джерри предлагает пообедать в индийской закусочной и, пока Смайли осторожно его расспрашивает, заказывает самое острое карри, какое было в меню, потом своими огромными ручищами (повторяется автор) крошит в карри чечевичную лепешку и поливает сверху темно-красным соусом — предположительно чили, убийственно жгучим, — «чтоб поострее было». Хозяин ресторана, шутит Джерри, прячет этот соус подальше. Словом, мы видим, что Уэстерби симпатичный малый, неловкий, ребячливый, робкий; иногда, чтобы справиться с робостью, Джерри использует «индейские словечки» (его формулировка) — это вроде нервного тика, и даже говорит Смайли на прощание «Хау!»[19], а потом «медленно бредет в свою „резервацию“».