— Потому что я собираюсь быть в Иерусалиме чуть раньше вас, господин Председатель.

Он смеется от души, посему аудитория смеется тоже. Но я, пожалуй, честен сверх меры и начинаю жалеть об этом.

После Арафата я уже ничему не удивлялся. Салах командовал всеми молодыми бойцами «Фатх», и восемь из них выделил для моей личной охраны. Им было лет по семнадцать, не больше, они спали или бодрствовали, расположившись вокруг моей кровати в комнате на верхнем этаже, и должны были согласно приказу нести вахту у моего окна, чтобы сразу заметить, если неприятель соберется атаковать с земли, моря или воздуха. Когда ребят одолевала скука — а она одолевала запросто, — они палили из пистолетов по кошкам, прятавшимся в кустах. Но чаще всего тихо переговаривались по-арабски или практиковались в английском со мной — обычно, когда я уже собирался уснуть. В восемь лет они стали палестинскими бойскаутами — вступили в «Ашбал». В четырнадцать уже считались полноценными солдатами. Салах говорил, что, если надо забросить ручную ракету в ствол пушки израильского танка, им нет равных. И моя бедная Чарли, звезда театра жизни, полюбит их всех, думаю я и записываю ее размышления в потрепанный блокнот.

Вместе с Салахом и Чарли — он мой проводник, она невидимый друг — я езжу по палестинским заставам у границы с Израилем, и там под ленивый гул израильских самолетов-разведчиков и редкие орудийные залпы бойцы рассказывают мне истории — реальные или выдуманные, уж не знаю — о ночных вылазках на резиновой лодке в Галилею. Они не хвастают своей храбростью. Утверждают, что просто побывать там достаточно: пожить в мечте, пусть всего несколько часов, рискуя погибнуть или попасть в плен; остановить бесшумно скользящую лодку посередине пути, вдохнуть аромат цветов, оливковых деревьев и вспаханных полей родной земли, услышать, как блеют овцы среди родных холмов, — это и есть настоящая победа.

Вместе с Салахом я приобщаюсь к медицине в детской больнице в Сайде. Семилетний мальчишка, которому оторвало ноги, поднимает вверх большой палец: все хорошо, мол. И я ощущаю присутствие Чарли — явственно, как никогда. Из лагерей беженцев помню Рашидию и Набатию — самоуправляемые поселения. Рашидия знаменита своей футбольной командой. Футбольное поле, покрытое только пылью, так часто бомбили, что о предстоящем матче сообщают лишь перед самым его началом. Несколько лучших футболистов — мученики, погибли за общее дело. Фотографии этих людей стоят среди завоеванных ими серебряных кубков. В Набатии старик-араб в просторных белых одеждах замечает мои коричневые английские туфли и походку колониста.

— Вы британец, сэр?

— Британец.

— Прочтите.

Он достает из кармана бумагу. Это свидетельство на английском языке с печатью и подписью британского чиновника мандата Палестина, удостоверяющее, что предъявитель сего — законный владелец такого-то земельного участка и оливковой рощи в окрестностях Вифании. Документ от 1938 года.

— Предъявитель — это я, сэр. А теперь поглядите, что с нами стало.

Мне тут же становится стыдно, хоть в том никакого проку, а вот Чарли возмущена.

После тяжелого дня ужин в доме Салаха в Сайде создает волшебную иллюзию спокойствия. Этот дом тоже обстреливали: однажды израильская ракета, запущенная с моря, пробила стену, правда, не взорвалась. Но под окнами сад, а в нем цветы и ленивые собаки, в камине потрескивают дрова, а на тарелке лежат котлеты из ягненка. Жена Салаха Дина — принцесса из Хашимитской династии и когда-то была супругой короля Иордании Хусейна. Она окончила британскую частную школу, изучала английскую литературу в Кембридже, в Гертон-колледже.

Со знанием дела, деликатно и весьма остроумно Дина с Салахом разъясняют мне суть палестинской идеи. Чарли сидит рядом со мной, близко-близко. Когда под Сайдой в последний раз было сражение, с гордостью говорит Салах, Дина — хрупкая женщина, известная своей красотой и сильным характером, села в их старенький «ягуар», поехала в город, накупила у булочника пиццы, отправилась на передовую и настояла на том, чтобы лично передать ее бойцам.

Ноябрьский вечер. Председатель Арафат со свитой ни с того ни с сего пожаловал в Сайду — отпраздновать 17-ю годовщину палестинской революции. Небо иссиня-черное, того и гляди польет дождь. Пока мы вместе с сотнями других людей протискивались на узкую улочку, где будет проходить шествие, все мои телохранители исчезли, кроме одного, а именно загадочного Махмуда — он, хоть и служил в моей охране, оружия не носил, по кошкам из окон Салахова дома не стрелял, по-английски говорил лучше всех и к тому же демонстрировал некую таинственную отстраненность. Последние три ночи Махмуда я вообще не видел, в дом Салаха он приходил только под утро. А теперь он стоит рядом в плотной, трепещущей толпе на улице, увешанной знаменами и воздушными шариками, и ревниво меня оберегает — маленький, кругленький юноша восемнадцати лет в очках.

Парад начинается. Сначала идут дудочники и знаменосцы, дальше едет фургон с громкоговорителем, орущим лозунги. Следом на импровизированном пьедестале — группа упитанных военных деятелей в форме и высокопоставленных чиновников в темных костюмах. Там виднеется и белая куфия Арафата. Над праздничной улицей раздается взрыв, на наши головы извергается зеленый дым, потом превращается в красный. Это, невзирая на дождь, запускают фейерверки, которые сопровождаются и настоящими выстрелами, а наш вождь тем временем стоит неподвижно в мерцающем свете на переднем плане сцены и разыгрывает собственную статую, его рука воздета в победном жесте — пальцы сложены буквой V. Дальше следуют медсестры с эмблемами полумесяца на зеленом фоне, а вот дети в инвалидных колясках — жертвы войны, а вот девочки и мальчики — скауты из «Ашбал» — размахивают руками и маршируют не в ногу, а вот джип тянет за собой платформу, на ней стоят завернутые в палестинский флаг бойцы, нацелив стволы своих «калашниковых» в черные от туч небеса. Махмуд прямо за моей спиной машет им изо всех сил, и они, к моему удивлению, все как один поворачиваются к нему и тоже машут. Ребята на платформе — остальные мои телохранители.

— Махмуд! — кричу я ему, сложив ладони рупором. — Почему ты не стоишь там с друзьями, нацелив свой автомат в небо?

— У меня нет автомата, мистер Дэвид!

— Почему, Махмуд?

— Я работаю по ночам!

— Но что ты делаешь по ночам, Махмуд? Ты шпион? — я понижаю голос, насколько можно в таком шуме.

— Я не шпион, мистер Дэвид.

Даже среди этого гама Махмуд не решается открыть мне свой великий секрет.

— Видели на форме ребят из «Ашбал», на груди, портрет Абу Аммара, Председателя Арафата?

Видел, Махмуд.

— Это я всю ночь в тайном месте горячим утюгом приклеивал портрет Абу Аммара, Председателя Арафата, на форму ребят из «Ашбал».

Чарли, я так думаю, полюбит Махмуда больше всех остальных.

* * *

Арафат пригласил меня встретить Новый год вместе с ним в школе для детей-сирот палестинских мучеников. Обещал прислать за мной джип к отелю. Я по-прежнему жил в «Коммодоре», а джип мой оказался лишь одним из целого каравана автомобилей — бампер к бамперу они неслись по извилистой горной дороге на головокружительной скорости мимо ливанских, сирийских и палестинских блокпостов, и снова под проливным дождем, который, видимо, вознамерился каждый раз мешать нашим с Арафатом встречам.