В случае, если возникали проблемы, решение которых я не вправе был брать на себя, приходилось возвращаться в Восточный Берлин и по телефону шифрованной связи из посольства или Карлсхорста связываться с Громыко или Андроповым. Решив проблему, я вновь мчался на Пюклерштрасе, где меня уже с нетерпением ждали Бар и Леднев.

Когда же мы не укладывались в рамки одних суток, приходилось ночевать на вилле в Карлсхорсте, где милая хозяйка с готовностью сервировала нам и ужин, и завтрак.

Случалось, что Бар не мог прибыть в Берлин. Тогда утренним самолетом в Бонн летел Леднев и вечером возвращался в Западный Берлин.

А вопросов в течение всех этих лет возникало множество.

Брандт просил срочно выпустить 400 русских немцев, при этом к просьбе прилагались списки с конкретными адресами и фамилиями.

Или: Брежнев хотел знать мнение Брандта о том, стоит ли ему в речи на очередном съезде профсоюзов затрагивать вопрос о Западном Берлине, а если — да, то в какой форме.

Постоянно возникали напряжения между активно действовавшими западногерманскими фирмами и неповоротливым советским внешнеторговым объединением. Этому процессу необходимо было придать динамику. И канцлер просил пробудить у русских партнеров дремавший интерес к начатому делу. Иногда доходило до того, что Брандт передавал Брежневу какие-то личные письма, в которых люди просили его содействия в воссоединении семей, скажем, русской жены с немецким мужем, или, что гораздо реже, наоборот.

С течением времени темы менялись, но количество их не уменьшалось.

И все же среди всех проблем самой важной и сложной оставалась проблема ратификации, которая мало-помалу свелась к вопросу— останется ли Брандт у власти или его смелая попытка с помощью новой «восточной политики» постепенно подойти к решению главной задачи немецкого единства закончится провалом и сметет его с политической сцены вместе со всеми благими начинаниями.

Средств повлиять на ситуацию у советского руководства было немного, а фантазии в поиске таких средств — и того меньше. Дело сводилось к официальным заявлениям Брежнева и Громыко, тут же попадавшим на первые полосы всех немецких газет. Таким образом, определенное влияние на общественное мнение ФРГ они имели, неясным оставалось, достаточным ли оно было для успешной ратификации. Все же это было лучше, чем ничего.

30 марта 1971 года на XXIV съезде Коммунистической партии Брежнев заявил:

«В связи с вопросом о ратификации упомянутых договоров в Западной Германии произошло резкое размежевание политических сил. Надо полагать, что реалистически мыслящие круги в Бонне и других западноевропейских столицах осознают ту простую истину, что отсрочка ратификации договоров вызвала бы новый кризис доверия у Советского Союза по поводу всей политики Федеративной Республики Германии и ухудшило бы политический климат Европы и перспективы ослабления международной напряженности».

В попытке доказать всему миру, что позиция Брежнева неслучайна, одновременно с трибуны съезда по тому же поводу и практически в тех же выражениях высказали свое недовольство затяжками с ратификацией Московского договора и Громыко с Сусловым.

Диалектический закон лишь констатирует переход количества в качество, не давая точной формулы и не определяя критической массы, необходимой для такой трансформации.

Как бы там ни было, столь массированный залп выступлениями на высоком уровне показался мне тогда явным перебором.

Оппозиция в Западной Германии ответила на них требованием увязать ратификацию с обязательным заключением четырехстороннего соглашения по Западному Берлину. Брандт тут же сообщил по «каналу» свои соображения на этот счет.

Обращаясь к Брежневу, он фактически полностью поддержал оппозицию, заявив, что для «скорейшей ратификации Московского договора необходимо ускорить подготовку четырехсторонних соглашений по Западному Берлину с тем, чтобы после их подписания перейти к процессу ратификации».

Таким образом, затягивалась ратификация, но одновременно форсировались переговоры по Западному Берлину.

Ясно, что такие переговоры были немыслимы для советского руководства без консультаций с ГДР.

В мае 1971 года Валентин Фалин отпил первый глоток из горькой чаши конфронтации со своим министром: он был назначен послом СССР в ФРГ, где вместе с американским послом Рашем и представителями западногерманской стороны без особой огласки обговаривал отдельные положения будущего четырехстороннего соглашения по Западному Берлину.

Собственно, ничего оригинального в поступке Громыко по отношению к подвластному ему, впавшему в немилость чиновнику, не было. Такая практика существовала и при царском режиме, когда посольское кресло становилось сплошь и рядом местом почетной ссылки для неугодных монарху высокопоставленных сановников. Место это, как правило, становилось последней ступенью в служебной лестнице опального.

Знаменитый русский поэт и видный дипломат Александр Грибоедов был отправлен послом в Персию лишь за то, что зло и талантливо высмеял свое время. Там он, напомним, и погиб от руки персидского убийцы.

Сталин поступал с насмешниками иначе, чем Николай I, а вот с приходом неаристократичного Хрущева давняя монаршая традиция стала вновь широко практиковаться. Многие опальные партийные работники, чиновники и министры вручали свои верительные грамоты подчас в самых отдаленных и экзотических точках планеты, соразмерно совершенному ими проступку.

Поскольку Фалин отправился не в дикую Персию по горным перевалам, а в высокоразвитую Германию самолетом, пули горцев ему не грозили, но не светило также и возвращение в МИД по отбытии посольского срока, пока во главе ведомства оставался Громыко.

Что же касается соглашения по Западному Берлину, то самая трудная часть задачи легла на нового заведующего Третьим европейским отделом МИД Александра Бондаренко и посла СССР в ГДР Петра Абрасимова.

Им предстояла поистине ювелирная работа по утрясению деталей и формулировок с руководством ГДР, ревниво выверявшим каждую из них, ибо Западный Берлин служил для них одновременно кнутом и пряником в непростых отношениях со своими западными единородцами.

Лишь к концу лета сизифов труд подошел к концу. Подписание договора запланировали на третье сентября.

Конец августа того года подарил мне несколько свободных дней, которые я проводил в Завидово, под Москвой, наслаждаясь купанием в реке Шоше, водными лыжами и незнойным солнцем уходящего лета.

Ранним утром, там, где Шоша впадает в Волгу, я с удовольствием скользил на монолыже по поверхности воды, которую по всем правилам литературного писания следовало бы сравнить с зеркалом.

Неожиданно эта зеркальная гладь пошла высокой волной от нагонявшего нас быстроходного катера на подводных крыльях. Поравнявшись со мной, двое сидевших в нем энергичными жестами дали мне понять, чтобы я остановился. Пребывая в безмятежно утреннем расположении духа, я жестами объяснил им, что прочно связан фалом со своим катером.