Лида долго глядела в мой рот, оттягивая то одну щеку, то другую. Сложив инструменты, она села напротив и принялась за длинную лекцию о гигиене ротовой полости. Она начала с азов. С зарождения самого понятия гигиены полости рта, еще в Древнем Египте, и вплоть до отдельно взятого случая моей ротовой полости. Выяснилось, что у меня рот старика. Если б нужно было найти аналогию моей ротовой полости в мире недвижимости, то мой рот был бы нашей квартирой на улице Комсомола. Приступать к лечению нужно было немедленно — и при всей любви к поэтическому наследию Максима, а любовь эта сильна, оно не выйдет абсолютно бесплатным, уж слишком серьезен масштаб проблемы.

Позволив себе это предуведомление, Лида заткнула мою гниющую яму временной коронкой и, сделав укол анестезии, принялась сверлить один из многих зубов, пораженных кариесом. Впервые во время лечения стоматолог прижимался ко мне грудью, а грудь у нее была очень твердой и теплой, как грудь статуи, будто нагретой сотней рук китайских туристов. Сотрудница Эрмитажа рассказывала мне, что китайские туристы панически боятся отбиться от группы, поэтому не идут в туалет и мочатся в пластиковые пакеты, которые потом перевязывают и скидывают даже не в урны, а где придется.

Вдруг я закричал от боли.

— Вам неприятно? Это так странно, — сказала она, отстраняясь.

Она повторила укол. Хотя половина лица онемела, боль была такой же навязчивой и тупой. Как я ни старался вести себя мужественно, снова и снова, помимо воли, из меня вырывался тихий жалобный стон, и Лида еще сильней прижалась ко мне, как будто пытаясь компенсировать лаской и теплотой неумение сделать анестезию.

Когда-то я был на руинах лечебницы бога медицины Асклепия. В древние времена лечение там было устроено очень просто. Больной пил успокоительный чай и засыпал на циновке. Во сне ему являлся Асклепий и говорил: «Теперь ты здоров, мой друг. Не забудь оставить несколько драхм в том горшке при входе». И человек просыпался здоровым. Этот метод был поставлен на поток, так что сомневаться в его эффективности просто глупо. Поневоле усомнишься вслед за Михаилом Енотовым, так ли хорош прогресс, если врач до сих пор не может вылечить крохотный кариес так, чтобы я не стонал от боли.

* * *

Существует расхожий стереотип: если вам упорно не удается встретить какого-нибудь знакомого, следует выйти на Невский проспект, и эта встреча там и произойдет, даже если этот знакомый живет в другом городе или стране. Это правило работает не только с приятными встречами, но и с любыми другими, и чаще всего — со встречами, которые ничего ни хорошего, ни плохого вам не несут, и все-таки лучше было бы их избегнуть. И вот я, вступивший на Невский проспект только за тем, чтобы его пересечь и сразу проникнуть в метро, послужил очередным тому подтверждением.

Я увидел свою преподавательницу литературы Ирину Константиновну еще издалека — эта миниатюрная женщина с аккуратным пучком серо-седых волос и крокодиловой сумочкой двигалась среди толпы, как зависший в воздухе стул для высокородных особ, которыми так щедро обставлены все дворцы и музейные комплексы Петербурга.

Я сразу понял, что нужно бежать. Мало того, что анестезия еще не прошла и я вряд ли бы справился даже с коротким приветствием так, чтобы не произвести впечатление запойного алкоголика, недавно пережившего очередной инсульт; так еще у меня оторвался карман куртки (слишком уж торопился сбежать от садистки-стоматологини), рюкзак был в кошачьей шерсти, а уж о левом глазе, склеенном гноем, не стоило даже упоминать. Но я продолжал стоять, с туповатой ухмылкой дожидаясь, пока она меня заметит.

И вот встреча произошла, произошло узнавание, и вместо того, чтобы отделаться самой короткой репликой, я, кромсая язык и губы бесчувственными челюстями, принялся говорить ей про метамодерн и кружок, который образовался у Лехи Никонова. Ирина Константиновна стояла боком ко мне. Из-за одного закрытого глаза я все время терял ее из виду и поэтому в какой-то момент, попробовав разлепить веки рукой, махнул по крокодиловой сумочке. Она едва не вылетела из рук, Ирина Константиновна сделала шаг назад, кого-то задела, этот кто-то обматерил ее, и все это время я не замолкал ни на одну секунду.

Ирина Константиновна с тоской осматривала меня, когда-то своего лучшего ученика. Как я хорош был в свои двадцать лет, когда писал курсовую о жанровых особенностях поэмы «Москва — Петушки». И до чего я дошел, жуткий, больной, полуседой, покрытый кошачьей шерстью, как помешавшаяся старуха из «Симпсонов». И вдобавок собравшийся отменить постмодернистскую парадигму. Мне хотелось сделать что-то, чтоб изменить ее впечатление, но было ясно, что сейчас я смогу его только еще ухудшить. Я наконец повернулся и медленно двинулся в павильон метро. Я чувствовал, как она смотрит выцветшими глазами на мой рюкзак, на мою сутулую спину. Что с тобой сделала русская литература, бедный седой мальчик?

* * *

На том день необычных встреч не кончился.

Полчаса или даже больше я стоял посреди Тверской улицы и глядел одним живым глазом на старообрядческий храм. Меня заворожила эта белая глыба, похожая на ледник, среди однообразных модернистских домов, когда-то бывших доходными.

Все это время ко мне медленно приближался дед с кривой палкой. Я сразу понял, что он идет ко мне. У меня была наготове фраза: наличных нет.

Наконец одолев расстояние между нами, он спросил, есть ли у меня десять рублей.

«Десять рублей не хватает на ужин, — сказал дед, избегая глядеть в глаза. — Пенсия уже завтра. Так что ничего, если нет. Вообще, зря я спросил. У вас же деньги у всех на карточке. Ты меня извини, что спросил. Зря я все это. Пенсия, говорю, уже завтра».

Дед так же медленно удалялся. Кривая палка стучала по льду. Я стал копаться в карманах. И вдруг нашел пятисотенную бумажку, необычайно свежую, точно взятую со станка. Я посмотрел на сутулую спину деда, потом на старообрядческий храм.

В роду у меня были старообрядцы, и одно время я пытался пристроиться к этой традиции. Мне нравилось креститься двумя перстами и называть служителей и прихожан православной церкви никонианами. Стоять в притворе, у входа в Покровский собор на Рогожке, как наказанный ученик. Но в моменты сложных решений от любой православной символики я оказывался далек.

Вот и теперь, стоя с пятьюстами рублями между храмом и дедом, я представил себе бога Анубиса. И мы в царстве мертвых перед Весами Истины. На одной чаше мое сердце, на другой перо Маат. Какое-то время весы колеблются — я совершил некоторое количество подлостей, но не очень крупных. Но случай с дедом, которому я зажал пятьсот рублей, перевешивает, и отягченное грехами сердце тянет к земле. В соответствии с правилами египетского загробного мира из тьмы появляется местный полукрокодил-полубегемот и ужинает моим сердцем. От меня не остается ничего. Даже черти с вечно горячими сковородками мне не светят.

Я рванул за дедом, ощупывая карманы по пути, не теряя надежды найти купюру поменьше.

— Сколько тут? Много чёта слишком. — Дед поглядел на меня с неудовольствием и проговорил: — Ну ладно, раз уж дал. Но вообще у меня завтра пенсия. А вот у тебя пенсии не будет ни хуя!