Я подумал, что, может, и Лида в своем неумении без боли вылечить даже простой кариес тоже винит устройство мира, постмодернизм, западные препараты и их российские заменители. Мы с Лидой чем-то похожи: оба видим себя портными, которые мечтают сшить элегантный плащ, но нам дозволяется шить только из клочков продуктовых пакетов.

Лида время от времени шумно вдыхала воздух, как будто пытаясь заговорить, но только никак не заговаривала. Зато она мило причмокивала, перекатывая во рту конфету.

Лида напоминала моллюска. Она была полной противоположностью Риты — лисички, со всеми преимуществами и недостатками этого хищного, но очаровательного существа. Лиса может рассвирепеть и откусить кусок плоти, но от нее можно сбежать, можно ее обмануть и запутать, а Лида была похожа на распластанного в воде осьминога. Он болтается на глубине с безразличностью мертвеца, но стоит вам оказаться поблизости, и он не выпустит вас ни за что, пока ваш череп не будет, подобно ореху, расколот с помощью клюва, а его содержимое выпито без остатка. Сложно представить себе более жуткое изобретение природы, чем осьминог или кальмар, наделенный одновременно клювом и щупальцами.

Я проводил Лиду до подъезда, и когда мы остановились возле дверей, в глазах ее было полное равнодушие. Можно было подумать, что ей все равно, впустить меня или попрощаться, разговаривать или молчать, путешествовать или сидеть дома, пить каждый вечер крепкое или бегать десятикилометровые кроссы, заниматься любовью или смотреть политическое ток-шоу на Первом канале. Наконец, даже следить за гигиеной полости рта или раз и навсегда наплевать на гигиену.

Я сказал, что мне нужно попасть в туалет: это было правдой и даже правдой смягченной, но Лида ответила так: «Только если совсем приспичило». Я был взбешен. Само собой, я решил никогда не встречаться с ней и даже не посещать ее кабинет стоматолога.

Я подождал, пока за Лидой захлопнется дверь подъезда. Потом расстегнул молнии на куртке и на штанах, и, посмотрев прямо в глазок камеры, угнездившейся под козырьком, принялся поливать мочой дверь и стену. Соседи должны были заплатить за то, что с ними живет такая жестокосердная женщина.

Но с облегчением нахлынула и тревога, да такая, которую я в Петербурге еще не переживал.

Я приписал ее страху разоблачения — жильцами дома ли, курьерами или консьержкой. Страх был вполне оправдан, учитывая и громкость струи, и то, что процесс затягивался. Но бояться нужно было другого. Во-первых, следовало обратить пристальное внимание на саму струю, которая была странно темного цвета. А во-вторых и в главных, на внушаемую мне как будто извне мысль, что ехать на метро «Площадь Восстания», выходить на Невский проспект и идти в ТЦ «Галерея» за пачкой трусов (таков был мой краткосрочный план) не стоит ни в коем случае. А нужно было ехать домой и сидеть там, заперев на все замки входную дверь и даже свою комнату.

* * *

Через полчаса я поднялся по эскалатору к улице Невский проспект и приобрел шаверму, щедро облитую подозрительным белым соусом. Шаверма, как всегда, была пересолена, и в ней недоставало помидоров и квашеной капусты. Мне расхотелось есть, и я огляделся в поисках мусорки. Тогда я и увидел метрах в двадцати — тридцати от места, где столкнулся с преподавательницей литературы, застывший в толпе силуэт. Это был мой новый друг, поклонник, имя которого у меня никак не укладывалось в голове (кажется, он вообще не называл имени).

Завидев меня, он подпрыгнул на месте и замахал руками, всерьез рискуя дать по лицу стоявшему поблизости полицейскому. Когда поклонник метнулся ко мне, а метнулся он на красный свет светофора, в самый разгар движения, я заметил на нем шарф с ромбиком футбольного клуба «Спартак». В остальном он был одет в те же вещи.

Мой поклонник бежал, высоко задирая ноги, как цапля, нескладный и хрупкий, схватил мою шаверму и как следует укусил — да так, что белый соус брызнул на землю и потек по плащу и подбородку. Я услышал недовольное бормотание, и кто-то грубо двинул меня плечом. Мы стояли посредине дороги, в час пик, когда потоки трудящихся, переплетясь с туристами и приезжими с их чемоданами-комодами, ломились, как лава, в две открытые двери вестибюля. И их путь пролегал через нас, потому что мой поклонник, и по совместительству, видно, поклонник московской команды «Спартак», не желал отойти хоть на пару шагов в сторону. Точнее, может, и не не желал, он просто не обращал ни на меня, ни на толпу никакого внимания, а без остановки болтал о своем сценарии для киношколы.

Он решил экранизировать мой рассказ с простоватым названием «Шина» и таким же простоватым сюжетом в духе сентиментального реализма.

Рассказ открывается сценой, в которой мать сообщает лирическому герою: ее муж и одновременно его отчим изменил ей и ушел из дома. Мать просит лирического героя отомстить за нее. Просьба о мести оказывается эксцентричной. Мать хочет, чтобы главный герой проколол отчиму шину. Эта просьба, подкрепленная слезами и мольбами, слегка обескураживает главного героя. Нельзя исключать, что она явилась симптомом душевного нездоровья, которое так легко передается по наследству в нашей семье (скрывать, что главный герой — это я и есть, не имеет смысла). Но любящий сын соглашается. Он едет в деревню к отчиму, пытается проколоть шину отверткой, но это не получается. Его замечает отчим, у них случается короткая потасовка, они идут в дом, обсуждают ситуацию, главный герой понимает, что отчим не так уж плох и его можно понять, но все-таки поддержать его невозможно. В итоге отчим помогает проколоть свою шину, как в детстве, когда отчим помогал ему с чем-то там, а вот с чем — не помню.

Поклонник придумал для «Шины» оригинальную трактовку. По его сценарию, мама оказывается пожилой стриптизершей-проституткой, к которой сын приходит прямо во время ее работы. Он вынужден заказать танец, и мать танцует у него на бедрах, попутно рассказывая всю эту историю. Сын — героиновый наркоман, которого мамин сутенер угощает дозой, потом он едет к отчиму, по пути ему становится плохо с сердцем, он делает остановку на обочине и вскоре продолжает свой путь. Он приезжает на место, пытается проколоть шину, ничего не выходит, и тут из дома выходит его отчим — с двумя крупными и изящными, как у лебедя, крылами. Но это еще ничего, потому что кончается сценарий тем, что отчим в образе ангела дерется с сутенером-барыгой прямо на подиуме возле шеста и после долгой борьбы забивает того насмерть Библией.

Я слушал его очень угрюмо, следя за движением белого соуса по его лицу, а потом и по спартаковскому шарфу, а следом — и по плащу, и по кроссовкам. Мне было, в общем-то, наплевать, что он там хочет снять, все равно это студенческое кино, оно не пойдет дальше местного архива. Дождавшись паузы, я сказал, что мне нужно срочно идти по делам, и, сунув ему на прощание руку, скрылся в толпе, уносившейся к павильону.

* * *

Встав на эскалатор, я почувствовал слабость и легкую дурноту. Задрожали руки, и я сунул их в карманы штанов. Но теперь затряслась и левая щиколотка. Все суставы, напротив, одеревенели, и захотелось пить. Сейчас я бы выпил залпом ведро воды. А может, и пару ведер.