Увы, мне тоже приходилось слушать. К счастью, Табита догадалась приоткрыть дверь и впихнуть в комнату Кука, имевшего привычку крякать всякий раз, как кто-то громко говорил рядом с ним. Секунду он рассматривал кузину Энн, склонив голову набок. А потом испустил первое «кря-кря».

Но последнее слово осталось за Куком:

Меня насторожили слова кузины о том, что Филип сильно похудел: ведь когда я видела его последний раз, он уже выглядел сильно изможденным. Приехав во вторник вместе с мамой на очередное чаепитие в поместье Бертрам, я застала кузена в библиотеке; он читал книгу, полулежа на софе. Кожа обтягивала его выступающие скулы, под глазами чернели круги.

Он вздрогнул, словно я сама была сквозняком. Как обычно, я понятия не имела, что сказать.

Филип показал обложку книги. На ней было написано «Каждый по-своему».

Казалось, Филип не верит своим ушам: какая-то девчонка рассуждает о Шекспире. Потом я снова изумила его, декламируя на его выбор любой из ста пятидесяти сонетов.

Это даже немного походило на комплимент.

А вот это уже походило на приказание. Я взяла с полки «Гордость и предубеждение» мисс Остин. Раскрыла и начала: «Все знают, что молодой человек, располагающий средствами, должен подыскивать себе жену…»[6] Чтение так меня увлекло, что я забыла, где нахожусь. Дочитав главу, я подняла голову. Кузен задремал. Он спал, положив одну руку на сердце, и я видела, как его грудная клетка поднимается и опускается с болезненной частотой. Еще в начале беседы я заметила, как лихорадочно блестят его глаза. Однако не осмелилась сказать об этом леди Бертрам, которая не желала говорить о болезнях, ни тетушке Дженет, которую я с некоторых пор избегала и которая так же старательно избегала меня. Вместо этого я просто ушла, оставив кузена одного, за что расплатилась позже угрызениями совести, не дававшими мне уснуть.

На следующий день я с облегчением увидела, как перед кованой оградой нашего особняка остановилась повозка, запряженная пони. Из нее вышли Филип и Энн.

Энн пихнула его в плечо и обозвала «несносным мальчишкой». Филип поморщился. Я давно заметила, что он терпеть не мог, когда его трогают. В честь приезда кузена Питер вел себя прилично, а Кук раскрякался от всей души. Филип не задержался в Дингли-Белл, выразив опасение, что вечером воздух станет слишком промозглым. Однако он настоял, чтобы не далее как завтра я навестила их в поместье Бертрам. До сих пор Филип меня практически не замечал, и вдруг — столько внимания. Вечером, забираясь в прохладную постель, я думала о нем. Видному, светловолосому, элегантному, флегматичному Филипу было около двадцати. Много времени он проводил за чтением и был прекрасно образован, но не заносчив. Для образа идеального джентльмена ему не хватало разве что атлетичности, какая есть у мистера Эшли.

На следующий день из поместья Бертрам за мной прислали экипаж, к неудовольствию мамы, которая сочла такую навязчивость неприличной. Позже, болтая с Филипом, я упомянула герра Шмаля, его наставника на протяжении нескольких лет, но кузен сделал вид, что не расслышал.

Я с нетерпением ждала новостей от Бланш. Перед моим отъездом из Лондона она сообщила, что так и не получила откликов на первое объявление о поиске места и собиралась дать второе. Я попросила ее писать мне в Дингли-Белл, на имя садовника Нэда. И вот однажды утром Нэд подошел ко мне, приветственно коснулся полей шляпы и вручил письмо. Я убежала читать в свою комнату.