На черном рынке можно встретить тех, кто специализируется на воровстве продуктов: под куртками у них подозрительные вздутия. Если на суп держатся более или менее твердые цены (полпайки хлеба за литр), то котировки репы, моркови и картошки крайне неустойчивы и зависят, помимо многих иных факторов, от аппетитов той или иной смены складских дежурных.

Продается здесь и махорка. Махорка — это табачные отходы, сплошные щепки; расфасованная в пакеты по пятьдесят граммов, она официально отпускается в лагерном ларьке по талонам, которыми награждаются в Буне лучшие работники. Распределяются эти премиальные талоны нерегулярно, скудно и откровенно несправедливо, так что в конечном счете большая их часть, напрямую или путем махинаций, попадает в руки капо и придурков. Но, как бы там ни было, талоны на лагерном черном рынке имеют хождение денег, и их стоимость колеблется в строгом соответствии с классическими законами экономики.

Бывали моменты, когда на один премиальный талон можно было купить пайку хлеба, бывало, что и пайку с четвертью, даже пайку и одну треть. Был такой день, когда за него давали целых полторы пайки, но едва в ларьке начались перебои с махоркой, талон, лишившись обеспечения, упал в цене до четверти хлебной нормы. Случались и времена его стремительного роста, вызванные особыми обстоятельствами, в частности, например, сменой контингента женского блока, когда там появились крепкие молодые полячки. И поскольку Frauenblock можно было посетить за один премиальный талон (уголовникам и политическим, но не евреям, которые, впрочем, не страдали из-за этого ограничения), заинтересованные лица принялись их быстро и активно скупать, отчего они обесценились, но, правда, ненадолго.

Простые хефтлинги приобретают обычно махорку не для того, чтобы самим курить: она уходит за пределы лагеря, к работающим в Буне по найму гражданским. Наиболее типичная схема «комбинации» следующая: хефтлинг, сэкономив каким-то образом свою хлебную пайку, инвестирует ее в махорку; потом, соблюдая предосторожности, входит в контакт с вольнонаемным курильщиком, который приобретает у него товар за наличные, а именно за хлеб, причем порция хлеба больше пайки, первоначально ассигнованной на покупку махорки. Прибыль хефтлинг съедает, а паечную норму снова пускает в оборот.

Благодаря такого рода спекуляциям крепли экономические связи лагеря с внешним миром. Когда у жителей Кракова, например, вдруг начался табачный дефицит, сей факт, преодолев ограждения из колючей проволоки, изолировавшие нас от человеческого сообщества, немедленно отозвался в лагере решительным ростом цен на махорку и, соответственно, на премиальные талоны.

Приведенный выше случай можно назвать классическим, а вот следующий уже отличается от типичной схемы: хефтлинг, в обмен на махорку, хлеб или получив от кого-то из вольных в подарок, обзаводится рваной грязной рубашкой, отвратительным тряпьем, которое можно отнести к вышеназванному виду одежды лишь благодаря наличию трех отверстий — для продевания рук и головы. Как бы ни был изношен этот предмет туалета, но, если на нем нет следов самовольно произведенных изъятий, он, когда объявляется Waschetauschen, сходит за рубашку и подлежит обмену. Самое большее, что грозит предъявителю, — это порция ударов за то, что так небережливо относился к казенному имуществу.

Поэтому на территории лагеря нет большой разницы в цене на рубашку, отвечающую своему наименованию, и на покрытые сплошными заплатами лохмотья. Хефтлинг, о котором идет речь, без труда находит среди товарищей владельца товарного качества рубашки, который сам реализовать ее не может из-за особенностей своей работы, незнания языков или полного неумения вступать в деловые отношения с вольнонаемными. Такой будет рад и скромному вознаграждению в виде определенного количества хлеба. Обладатели хорошего белья и плохого после очередного Waschetauschen меняют статус: ведь предусмотреть, что кому достанется, — абсолютно невозможно. Предприимчивый хефтлинг контрабандно вынесет хорошую рубашку в Буну и продаст ее там кому-нибудь за цену от четырех до десяти хлебных паек. Дело прибыльное, но очень опасное: всегда рискуешь, когда на тебе при выходе из лагеря две рубашки, а при возвращении ни одной.

Эта тема очень многогранна. У некоторых нет иного выхода, как снять с зубов золотые коронки и продать в Буне за хлеб или махорку, но чаще всего такие сделки совершаются не напрямую, а через посредников. Большой номер (иными словами, вновь прибывший), которого голод и условия лагерной жизни довели за короткий срок до крайней черты, попадает благодаря своему дорогому зубному протезу в поле зрения Малого номера, старожила. Малый предлагает Большому освободиться от протеза за три-четыре хлебных пайки, и, если Большой соглашается, Малый номер с ним расплачивается, несет золото в Буну и, имея среди вольных надежного покупателя, который не настучит и не обманет, зарабатывает от десяти до двадцати паек, получая их частями, по одной, а то и по две пайки в день.

Торговля заключенных с вольными распространена широко и, как мы уже заметили, определяет экономическую жизнь. При этом по лагерным правилам торговля не только считается преступлением, но расценивается как преступление политическое и наказывается с особой строгостью. Хефтлинг, уличенный в Handel mit Zivilisten (в торговле с гражданскими), если у него не найдутся влиятельные заступники, будет переведен в Гливице III, в Янину или в Хайдебрек на угольные шахты. Это неминуемая смерть от истощения в течение нескольких недель. Вольнонаемные, если на них донесут немецким властям, отправляются в лагерь уничтожения (Vernichtungslager) на разные сроки; по моим сведениям, сроки эти колеблются от пятнадцати дней до восьми месяцев. Проштрафившиеся рабочие содержатся в тех же условиях, что и мы, у них так же, как и у нас, все при поступлении в лагерь отбирают, правда, отобранное имущество хранится потом на специальном складе. Их не клеймят номерными знаками, не бреют наголо, поэтому они всегда узнаваемы, но в течение всего срока наказания они выполняют ту же работу, что и мы, подчиняются той же дисциплине, что и мы; единственное, от чего они гарантированы, — так это от селекций.

Из них формируют особые команды, чтобы изолировать от любых контактов с обычными хефтлингами. Если бы они имели возможность с нами общаться, появилась бы брешь в стене, отделяющей нас от мира, для которого мы — мертвецы; приоткрылась бы тайна, окружающая условия нашего существования. Для них лагерь — это наказание, и если они не надорвутся на работе и не умрут от какой-нибудь болезни, то имеют довольно твердый шанс вновь вернуться к человеческой жизни. Для нас же лагерь — не наказание: ведь наказание определяется сроком, а наше нахождение здесь бессрочно; для нас лагерь не что иное, как раз и навсегда установленная форма нашего существования в германской социальной структуре.

И в нашем лагере один сектор отведен для вольнонаемных заключенных всех национальностей, которым приходится здесь на протяжении какого-то времени искупать свою вину за недозволенные связи с хефтлингами. Этот сектор отделен от остального лагеря колючей проволокой и называется «Е-Lager», по первой букве немецкого слова «Erziehung» — воспитание, а его обитатели соответственно — «Е-хефтлинги».

Все случаи, о которых шла речь, относятся к махинациям с лагерными материальными ценностями, потому-то эсэсовцы так сурово и наказывают провинившихся. Даже золото у нас во рту — их собственность: сорванное с зубов живых или мертвых, оно в конечном счете оказывается в их руках. Естественно, что они прилагают максимум усилий, чтобы из лагеря оно не уходило.