древнегреческом хитоне – вызывали негодование соседей, которые выражали свое осуждение и возмущение в местных газетах. Но эти художники, поэты и музыканты не занимались прозелитизмом и не требовали, чтобы другие следовали их примеру и освобождались от принятых норм и ограничений. В отличие от футуристов, они не выставляли себя в качестве предметов искусства.

Хотя страсти и накалились до предела, взаимные оскорбления и нападки одной фракции на другую не наносили вреда искусству. В целом Кандауров был прав: он организовал открытый обмен враждебными мнениями, что могло бы помочь как зрителям, так и самим художникам разобраться в «распутице» художественных направлений. В 1915 году, несмотря на войну, в России все еще оставались широкие возможности для художественного самовыражения. Эстетические споры еще не грозили физическим уничтожением той или иной стороны. Не желавшие соглашаться с другими художники могли отвернуться от своих заклятых врагов и искать собственные пути в модернизме.

Но вскоре за Первой мировой войной последуют гораздо более глубокие потрясения, и через два года ситуация резко изменится. Скандальное поведение футуристов, прямые атаки на буржуазный вкус были симптомом социальных сдвигов и одновременно орудием разрушения устоявшихся норм. Стремление к свободе выливалось в призывы к революции. В 1917 году многие из художников-футуристов с воодушевлением приветствовали катаклизм, которого они ожидали с таким нетерпением. С присущими им бурной энергией и политической слепотой, они вскоре заняли все эстетическое пространство, доступное искусству в создавшейся ситуации, а многим бывшим ученикам Бакста и Петрова-Водкина пришлось бороться за творческое и физическое выживание.

А пока что Магда даже удостоилась хвалебного упоминания в газете «Утро России». Художественный критик А. Койранский писал о выставке «1915 год»:

Большинство участников выставки ищет, кому подражать, чтобы казаться оригинальными. Некоторые эксперименты не лишены занятности. Экспериментаторы в духе Татлина, Ларионова и др. выставили целые постановки, собранные из кусочков жести, бутылок, инструментов, тряпок, проволоки и т. п. Мне уже приходилось высказывать ту мысль, что эти опыты скорее относятся к искусству сценическому, постановочному, чем к искусству живописи (если только они вообще относятся к искусству).

Есть на выставке и упорные работники, увлеченные чисто живописными задачами. Таковы – Машков, Валентина Ходасевич, Альтман, Куприн, Фальк, Нахман и др.[142]

Через несколько месяцев после выставки «1915 год» Юлия начала планировать переезд из Петрограда в Москву. Она, Кандауров и его жена Анна решили попытаться жить вместе в квартире Кандаурова на Большой Дмитровке. Квартира, прозванная «Ноев ковчег», была населена друзьями и представляла собой своеобразную коммуну. Эксперимент жизни втроем оказался неудачным, и Юлия вскоре вернулась в Петроград. Но ей хотелось быть ближе к Кандаурову, и весной 1916-го ее мать и отчим сняли большую квартиру в Москве на Тверской-Ямской, в которой Юлия устроила студию для себя и Кандаурова, иногда приглашая туда других художников для совместной работы. Кандауров делил свою жизнь между этой квартирой и «Ноевым ковчегом», проводя все больше времени с Юлией.

Магда переехала из Петрограда в Москву почти одновременно с Юлией. Следующие несколько лет ее жизни тесно связаны с семьей Эфронов: Лилей, Верой и Сергеем. Покинув Петроград летом 1916 года, Магда сняла квартиру в Сивцевом Вражке и предложила Вере Эфрон поселиться вместе. Это был самый безоблачный период ее дружбы с Эфронами. В письмах к Вере Марина Цветаева и Сергей Эфрон передают приветы Магде Максимилиановне. Осенью, перед отъездом Сергея в военное училище, Магда закончила работу над его большим портретом, оказавшимся после отъезда Марины Цветаевой из России у ее сестры Анастасии.

Магда и до этого бывала в Москве, а после лета 1913 года стала бывать там еще чаще. Здесь она познакомилась с московским кругом друзей сестер Эфрон, которые в то время жили, как и Кандауровы, своеобразной коммуной в квартире на Малой Молчановке – квартиру они называли «обормотник»[143]. Одним из жильцов «обормотника» был Борис Грифцов, литературовед, искусствовед, переводчик. В 1914–1916 годах Грифцов преподавал историю искусств на драматических курсах Халютиной, которые посещала Вера Эфрон[144].

О том, как начались и как развивались отношения между Магдой и Грифцовым, можно только догадываться. Она упоминает Грифцова в своих письмах еще до переезда в Москву в 1916 году. Был ли он причиной ее переезда? Так или иначе, к маю 1917-го произошел разрыв, о котором мы узнаём из ее писем из Бахчисарая, куда она отправилась на лето (а вернее, сбежала, чтобы не видеться с Грифцовым). Из последующих писем видно, какую тяжелую рану нанесла ей эта история.

Глава 6

Революции 1917 и последующие годы

Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые.

Ф. Тютчев

Лучше быть собакой в мирное время, чем человеком во время войны.

Фэн Мэнлун

Как и другие европейские романтики XIX века, великий русский поэт Ф. И. Тютчев полагал, что человеческая история и цивилизация возникли из изначального хаоса, что исторические «минуты роковые», такие как революции и войны, дают миру возможность прикоснуться к этому хаосу, пополнить свою энергию и переупорядочить себя и что такие события предоставляют возможность понять себя и историю человечества яснее и глубже. Из опыта хаотических времен рождается более мудрый человек, готовый созерцать новый облик мира.

Но бывает и так, что даже те, кто не был сметен в роковые минуты и выжил, приобретают знание себя и человечества ценой слишком больших утрат.

Мои главные герои, как и многие другие в Европе, стали свидетелями погружения мира в хаос. Некоторые понимали, куда движутся события; другие смотрели на творившееся вокруг с удивлением и недоверием и выжидали, когда воздух очистится; а некоторые бросили свои силы на поддержку и строительство «нового порядка».

Магда была в Москве во время Февральской революции 1917 года и отречения от престола Николая II. Событие, которого многие ждали с нетерпением, наконец свершилось. Ожидание Февральской революции ярко описала Ольга Фрейденберг, двоюродная сестра Бориса Пастернака:

Царская Россия прогнивала и разлагалась. Революция подготовлялась всенародно, от первого до последнего человека. Если б я не жила в эту эпоху, я не могла бы себе представить, что значит единодушие многомильонного народа, всех событий, всего происходящего. Огромное царство – степи, леса и горы – все устремлялось к перевороту. Я знала солдат из личной охраны Николая – его телохранителей; я имела знакомых среди царскосельских императорских гвардейцев. И они, и великие князья, родные Николая, и последний обыватель – все хотели революции[145].

В письме