– Вот и приехали! Отец расстроится… – Я повернулся к девушке, но ее больше не было. Ни впереди, ни справа, ни слева, я еще минуты три вертел головой: куда ж она подевалась? И где ее машина, которую надо вытаскивать? Я даже сделал несколько шагов дальше в заросли, пока не запутался в кустах и не понял: машина бы тут все поломала. Не было никакой машины!

– Васька! – В пятидесяти метрах от меня отец пытался открыть помятую дверь нашей перевернутой легковушки. Даже фонарик не включил, иначе бы давно увидел, что меня там нет. Грохот стоял такой, будто он чеканит по двери кувалдой. Надо было бежать, чтобы успокоить его, а я стоял, как дурак, будто в землю врытый, и все думал: «А где девчонка-то? Где машина?» Пока тормозил, ноги среагировали вперед головы и все-таки побежали в нужную сторону. Надо было крикнуть, но голос пропал, как в страшном сне. Я поднял руку и помахал, хотя вряд ли отец смотрел в мою сторону.

– Васька!

Я не смог выдавить из себя никакого ответа. Бежал к отцу, пока не запнулся о какую-то проволоку. Растянулся на земле и буквально носом уткнулся в еловый венок.

– Я здесь, пап! – Это сказалось само, в обход головы. Я все еще валялся на земле, уставившись на еловые лапы, переплетенные грязной лентой. На обочинах много таких венков. Без имени, без фотки и даты. Но тогда, лежа на пузе в двадцати метрах от перевернутой машины, я точно знал, кому повесили этот. Похоже, не в этом году дело было: вон как все вокруг заросло.

– Васька, жив? Ты как здесь?!

– Вышел.

Отец сгреб меня в охапку и так держал долго-долго. Я даже успел кое-как осознать произошедшее и заодно изучить лицо водителя фуры. Он стоял в шаге от нас, курил и деликатно отворачивался, что-то бормоча под нос. Вроде не пьяный, а вот не заметил машины, мигающей аварийкой…

– Посидите у меня в кабине, пока дэпээсников ждем. – Голос у него был молодой. А на вид не скажешь. Я бы дал ему лет сорок.

Отец что-то пробубнил в ответ. Я так понял, что он согласился, и побежал вперед, бросив: «Мне нужно позвонить!» Отец еще кричал что-то из-за спины типа: «Осторожнее там», – а я уже отыскивал номер Кита. Ну и что, что ночь! Мое дело не терпит.

– Где пожар на этот раз? – Голос у него был не сонный, уже хорошо.

– Я у тебя сверточек забыл в трениках.

– Видел. Там что-то бьющееся? Я долбанул нечаянно, извини. – Он говорил об этом так спокойно, как будто там и правда дурацкая глиняная поделка. Кривая чашечка маме на Восьмое марта. Детский сад, вторая группа, Вася К.

– Что ж ты!.. Не выкинул хотя бы?

– Не, в тумбочке лежит.

Уже хорошо.

– Сделай одолжение, разверни сейчас и посмотри, что там конкретно отколото.

– Тебе делать нечего?

– Кит! Я тебе все объясню при встрече. Не телефонный разговор. Просто сделай, не спрашивая зачем.

В трубке послышалось шуршание, Кит разворачивал сверток. Я замер, как у врача на осмотре.

– Что за дрянь?!

– Конкретнее, Кит, конкретнее!

– Да почти пополам разломлено… Держится на одном корешке… Это что, кукла вуду, что ли? С волосами…

Я так и присел, где стоял. Представил себе смерть под колесами фуры. Груженая – сорок тонн. Да мне бы и одной за глаза хватило…

– Ты что, веришь в эту фигню?

– Потом, Кит. Я хочу, чтобы сейчас ты потихонечку нагрел ее в сушилке и слепил, как было. Только очень осторожно, лады?

– Ты чего, Котяра, совсем спятил? Ночь на дворе! Да хоть бы и день…

– Кит! Сделай, что просят, а? Объяснения потом.

– Да ну, глупости! Спи давай! – И он отключился.

Я так и стоял, прижимая к уху мертвую трубку, потому что не мог так сразу поверить в такое легкое и быстрое предательство. Кит просто не понял, как все серьезно, надо было сразу ему объяснить… Я опять принялся тыкать кнопки, но Кит, похоже, отключил телефон.

Кабина фуры оказалась неожиданно просторной. За двумя передними сиденьями, как в поездах, была полка. Георгий (водитель фуры) торопливо сбросил оттуда ворох грязных тряпок, припрятал куда-то под сиденье и велел:

– Ныряй, поспи. А мы с отцом дэпээсников подождем. – Голос у него был очень усталый.

Он плеснул мне чаю в крышку здоровенного металлического термоса, сунул пакет с колотым печеньем и голубой флисовый плед с мишками. Я отчего-то подумал, что дальнобойщика, наверное, бабушка в рейс собирала. Очень эти мишки нелепо смотрелись на фоне грязноватой кабины, пахнущей дерматином и топливом, обклеенной, где только можно, тетками в купальниках.

Я принял у Георгия горячую крышку. Чай в ней был налит до краев, а руки у меня еще тряслись. Конечно, я плеснул на штаны и даже не почувствовал кипятка.

Отец сидел впереди и смотрел на меня в зеркало. Взгляд у него был скорбный и невидящий, как на похоронах.

– Хочешь вернемся?

Я покачал головой, я уже ничего не хотел. Меня задавила такая апатия, будто я все-таки попал под эту фуру и уже ничего не могу ни чувствовать, ни хотеть. Пальцы с трудом удерживали крышку термоса. Я вернул ее Георгию, пробубнил «спасибо» и отвернулся к стене.

Спать тоже не хотелось. Отец и Георгий молчали, наверное, чтобы мне не мешать, а меня пугала эта тишина, от нее уж совсем не до сна становилось. Я лежал и рассматривал обивку салона: рубчик черный, рубчик красный, дыра, бахрома… Потом отец захрапел и через несколько минут к нему присоединился Георгий. Потом в кабине стало светлее, а на улице зачирикали птицы и воздух посвежел, даже прохладно стало.

…Телефон показывал четыре утра. Перед моим лицом лежала отцовская сумка. Быстро, чтобы не передумать, я стянул оттуда ключ от съемной квартиры в таунхаусе, немного денег и блокнот. Написал записку, оставил на сумке, чтобы отец на нее сразу наткнулся.

Когда вылезал из машины, конечно, всех разбудил, но быстро нашелся и буркнул: «Я скоро». Еще минут десять простоял у фуры, ожидая, пока отец с Георгием опять уснут. Боялся, что именно сейчас, не вовремя, приедут дэпээсники, и тогда меня хватятся.

Попутка поймалась на удивление быстро и взялась отвезти меня почти до самого лагеря. Молодой парень на «Жигулях» сперва возмутился, что я лезу на заднее сиденье, потом спросил, не сбежал ли я из лагеря, и я ответил, что сбежал, но сейчас передумал. Парень еще рассуждал о том, что: «Правильно, а то дома заругают, вот я в твои годы тоже»… А я уже засыпал на заднем сиденье. Успел подумать: «Отчего мне не спалось раньше, ведь во сне совсем не страшно умирать».

Стемнело за окном быстро, как будто солнце выключили. В поселке во всех домах горел свет (быстро же починили электричество!), только в доме Контуженой зияли черные окна. Ей небось лампочки не нужны… Я тоже сидел в темноте. У меня был здоровенный телик в полстены с домашним кинотеатром и кучей дисков. Еще вчера я бы включил его просто из любопытства, а теперь мне это и в голову не пришло. Я забрался с ногами в кресло у окна, прижал к себе сверток с куклой и нацелился так просидеть всю ночь. Мне хотелось стать невидимкой. Хотелось, чтобы все разом позабыли обо мне и вообще об этой квартире в таунхаусе или хотя бы об этом кресле. Нет меня, ясно? Точнее, нас нет.