Отец был в люфтваффе. Об этом он рассказывал — о своих разведовательных полетах над Финляндией, над Россией. Люфтваффе к убийству евреев отношения не имеет, говорил он. Там только храбро сражались, и все. Да нет — таков был наш с ним давний, ожесточенный спор, — и люфтваффе тоже, каждый из ее храбрых и честных воинов, помогал поддерживать бесперебойную работу конвейера массового уничтожения. Мы об этом ничего не знали. Честные военные летчики. Честные военные моряки. Честные солдаты вермахта. Честные войска СС.

Главный мой страх, сопровождавший все мои разыскания о брате, состоял в том, что его подразделение, 3-й саперный батальон танкового полка, а значит, и брат тоже, участвовало в расстрелах гражданских лиц, евреев, заложников.

Похоже, насколько мне удалось выяснить, этого все-таки не было. Только нормальные фронтовые будни: 75 м от меня Иван курит сигареты, отличная мишень, пожива для моего МГ.

Войска СС носили ту же униформу, что и части СС, осуществлявшие охрану концлагерей.

Поколение отцов, поколение подлецов, поколение слепцов, поколение лжецов — это поколение жило либо рассказами, либо отмалчиванием. Казалось, только две эти возможности для них и существуют: либо говорить без конца, либо не говорить вовсе. В зависимости от того, насколько гнетущими, насколько путаными и неспокойными были у каждого воспоминания.

Женщины и старики рассказывали о бомбежках дома. Былой ужас растворялся в подробностях, становился ближе, понятнее, одомашнивался. Во время уютных этих посиделок ужас растаскивался на житейские истории, подчас забавные, в которые лишь изредка, и всегда предельно внезапно, вторгался прежний страх.

Хорошо помню, как однажды отец стоял у камина отопления, руки за спиной — он их у камина грел. И плакал. Я никогда не видел, чтобы он плакал. Мальчик не плачет. И это был не просто плач о погибшем сыне, а что-то совсем безъязыкое, нутряное, вдруг излившееся в слезах. В том, как он стоял тогда и плакал, чувствовался ужас таких воспоминаний, какие поднимаются из самых глубин, это был плач без малейшей жалости к себе, просто от немыслимой, несказанной и несказуемой муки; на мои вопросы он только снова и снова тряс головой.

Что же это могли быть за картины, которые так его преследовали? Может, вот эта, увиденная в лагере для русских военнопленных и рассказанная однажды просто так, как пример ужасов, о которых еще следовало бы поведать, облечь их в слова. Как один из русских пытался бежать, часовой в него выстрелил и снес беглецу полчерепа, а остальные заключенные набросились на погибшего и стали пожирать его еще дымящиеся мозги. На одну жуткую секунду у меня возникло подозрение, что это он и стрелял, но потом я убедил себя, что при его офицерском звании это все-таки весьма маловероятно. Не мог он стоять на часах с карабином.

Когда я подступался к этой работе, к этой попытке написать о брате, я прочел книгу Кристофера Р. Браунинга «Совершенно нормальные солдаты. Резервный полицейский батальон № 101 и “окончательное решение” в Польше». На основании судебных показаний тогда еще живых свидетелей Браунингу удалось установить, что, когда поступил приказ о расстрелах мирного еврейского населения, мужчин, женщин и детей, любому из личного состава батальона была предоставлена возможность отказаться, не опасаясь никаких дисциплинарных взысканий. Имелись и примеры таких отказов, в том числе и в этом батальоне. Правда, было их немного: из примерно пятисот солдат только двенадцать вышли из строя, сдали свои карабины и получили другие задания.

Те же — то есть большинство, надо бы даже сказать, почти все, — кто не вышел из строя, не сказал «нет», кто подчинился, те стали убивать, сперва не без внутренней дрожи, потом с каждый разом все увереннее, привычнее, автоматически; читать описания их последующих злодеяний почти невозможно, приходится принуждать себя, ибо описанное превосходит границы человеческого понимания.

С июля 1942-го по ноябрь 1943-го военнослужащими резервного полицейского батальона № 101 согласно рапортам об исполнении было расстреляно тридцать восемь тысяч евреев.

В 1967 году против четырнадцати бывших военнослужащих из состава этого батальона в Гамбурге был открыт судебный процесс. Троих офицеров приговорили к восьми годам тюремного заключения каждого, двоих младших офицеров — соответственно к пяти и шести годам. Остальные обвиняемые были освобождены из-под стражи в зале суда. Все они ссылались на воинский приказ и воинский долг. Наказания осужденным были впоследствии существенно снижены.

В приказе по армии от 20 ноября 1941 года, распространенном всем полкам и батальонам, генерал-полковник фон Манштейн, тот самый, кому предстоит впоследствии возглавить группу армий «Юг», где и мой брат сражался, написал следующее: Жидовско-большевистская система должна быть истреблена раз и навсегда. Никогда впредь не посмеет она поднять голову на нашем европейском жизненном пространстве.

Генерал-фельдмаршал фон Манштейн, стратегический ум, при формировании бундесвера был призван в консультанты. Он, утверждавший, будто война была проиграна из-за ошибочного военного руководства Гитлера и в своей книге «Проигранные победы» подробно описывающий собственные планы, концепции, решения и приказы, об этом своем суточном приказе от 20 ноября 1941 года не упоминает ни словом: Жидовско-большевистская система должна быть истреблена раз и навсегда.

О пленных в дневниках брата — да и в его письмах — ни слова. Почему он не счел это достойным упоминания?

Я нашел шикарный пистолет «радом», привезу с собой домой, всю жизнь мечтал о такой игрушке; это такой пистолет с тройным предохранителем, не самовзводный, короче, пистолет первый сорт, а к нему еще и кобура, коричневая, как новенькая. Теперь у меня два пистолета — 1.08 и «радом». «Радом» — это польский армейский пистолет.

Патронов к нему у меня тоже всегда навалом, это тот же калибр, что у нашего 08.

Видела бы ты, как я из него стреляю, метче, чем из винтовки. Вот приеду и на твоих глазах все фарфоровые штуковины, ну, которые на телеграфных столбах, одну за одной посшибаю.

Ну все, дорогая мамочка, пора заканчивать, напиши мне поскорее еще.

Примо Леви в своей книге «Канувшие и спасенные» описывает, как ужасно было, находясь в лагере, не получать писем и вообще, никаких вестей от родных и знакомых, — для еврейских узников это было и невозможно, их родственники и друзья либо сами находились в лагерях, либо уже были убиты. Вдобавок ко всем унижениям, голоду, жажде, болезням, отсутствию солидарности между заключенными — еще и это безмолвие, это чувство покинутости. Глубоко безысходное чувство, порожденное уверенностью, что о тебе больше никто не вспомнит.

Ну все, дорогая мамочка, пора заканчивать, напиши мне поскорее еще.

Когда «забирали» соседей-евреев и те просто бесследно исчезали, почти все отводили глаза и молчали, а большинство молчали и после войны, уже узнав, где и как исчезали исчезнувшие.