всегда играющее основную роль в социальных катаклизмах, в период войны и революции выросло и радикализировалось, привлекая на свою сторону огромные массы людей, утративших нравственные ориентиры. Девиантное поведение становится для многих нормой, самосуды, бунты и пьяные погромы – частью революционной культуры толпы[331]. Активные люмпены заражали своими призывами и примером психологически неустойчивую массу, постоянно колеблющуюся между разрушительным инстинктом буйной деятельности (раз государственная власть ослабла) и паническим инстинктом бегства прочь при малейшей опасности, то и дело превращая ее в бешеное стадо.

В годы Первой мировой войны военные погромы в городах, зачастую вызывавшиеся случайными причинами вроде раздражавшего новобранцев сухого закона, стали нередким явлением. Но и фронтовая дисциплина постоянно нарушалась. От особенностей неустойчивой деревенской психики «шли те резкие перепады в настроениях, когда одна и та же рота или батальон, вчера еще проявлявшие вполне осознанную слаженность действий и самые „высокие“ чувства, на другой день взрывались анархическим пьяным погромом… винных складов или винокуренных заводиков»[332].

На фронте не редкостью были эпизоды расправ солдатни над мирным населением, причем в начале войны это случалось и по инициативе генералов. Начальник штаба Северо-Западного фронта В. А. Орановский 21 ноября 1914 года телеграфировал действовавшему в Восточной Пруссии командующему 10‐й армией Ф. В. Сиверсу: «Главнокомандующий приказал подтвердить к точному исполнению требование Верховного главнокомандующего при наступлении гнать перед собой всех жителей мужского пола рабочего возраста, начиная с 10 лет». Работавший в Ставке офицер М. К. Лемке отметил, что войска были «вынуждены» прибегнуть к таким мерам из‐за «изуверства и вероломства местных жителей»[333].

Летом 1917 года русская армия отметилась кровавыми погромами в городах Галиции. Печально знаменитый погром в захваченном победителями Калуше произошел в ходе июньского наступления и «стал серьезным предупреждением о полном моральном разложении войск»[334]. Аналогичные погромы городов производила русская армия и в Персии, причем даже та (основная) часть солдат, которая не принимала участия в грабежах, тем не менее относилась к ним «как к озорной игре»[335].

Гражданское население тоже активно участвовало в беспорядках. Известно, что в начале ХX века пьянство как основной элемент досуга и рабочих, и прочего населения городов Сибири отмечалось во многих свидетельствах[336]. Революция резко усилила неустойчивость социума, раздраженного «сухим законом», и винные погромы прокатились от столиц до дальневосточного захолустья. В Троицке Оренбургской губернии празднование майских дней привело к разгрому винного склада, а затем к введению военного положения, во время которого перепились и казаки, рубившие друг друга шашками; общий итог в уездном городке – до 200 погибших в течение суток[337].

С осени 1917 года пьяных погромов стало резко больше. В Перми к начавшим 4 ноября погром пьяным солдатам гарнизона «пришли на подмогу бабы-солдатки, подростки, не только пьяные, но и трезвые обыватели из простонародья». Город двое суток находился во власти пьяной солдатни. Жертвами оказалось около 100 человек: несколько офицеров и студентов, остальные – сами солдаты-громилы[338]. В Оренбурге в середине декабря итогом погрома стало 200 трупов[339].

Пьяные погромы 1917 года в городах и крупных селах сделались повседневностью всей страны. В ноябре они захлестнули Петроград, а затем большинство губернских и уездных центров страны, утихнув только в декабре[340]. Но и позднее наличие запасов доступного алкоголя сильно влияло на настроение масс: в конце февраля 1918 года рабочие депо Томской дороги едва не разгромили Боготольский совдеп после агитации со стороны одного слесаря, утверждавшего, что совдеповцы растратили деньги и пользуются целой бочкой спирта, а потому их, пьяниц, надо разогнать и спирт отнять[341].

Дезертирство из огромной армии, где только вчерашних крестьян было свыше 10 млн, а также уклонение от мобилизации стали в 1917–1918 годах важнейшим источником пополнения революционных рядов. В период до Октябрьского переворота численность дезертиров составляла не менее 1,5 млн[342]. Феномен массового дезертирства превращал значительную часть активного сельского населения в маргиналов-полууголовников, прямо заинтересованных в слабой власти, неспособной разыскивать и карать дезертиров. Отрыв от привычной хозяйственной деятельности, от семьи, неопределенность социального статуса, неясность перспектив дальнейшей социализации, неустроенность в бытовом отношении – все это уродовало крестьянскую психику, порождая настоящих монстров, которых преследовало государство и отторгала (но в то же время и деятельно пополняла за счет потоков все новых дезертиров) деревенская среда[343]. Психопатия, как известно, процветает в нестабильных обществах, где личности именно такого склада получают конкурентное преимущество. Их импульсивность, жестокость и отсутствие страха помогают, при риске своей и чужими жизнями, добиваться быстрых выгод; также способности психопатов делают их мастерами манипуляций. Поэтому в революционной и повстанческо-военной среде психопаты преобладали среди руководителей и активистов.

В ходе Первой мировой войны Россия резко «покраснела» – помимо большевиков, экстремистские взгляды разделялись многочисленными эсерами и анархистами, количество которых стремительно росло. В 1917 году огромную революционизирующую роль и в деревне, и в городе сыграли многочисленные дезертиры и отпускники. В. В. Канищев заявил, что успех большевиков в октябре 1917 года зависел не от сознательного пролетариата, а от «анархистски настроенных слоев населения», от «стихийной бунтарской массы». С. В. Яров утверждал, что «в массе своей, за исключением отдельных отрядов рабочих-активистов и красногвардейцев», петроградский пролетариат в Октябрьском перевороте не участвовал[344].

Почти весь спектр участников дореволюционной политической борьбы внес лепту в идеологическое обоснование экстремизма и насилия по отношению к оппонентам[345]. Леонид Андреев в письме П. Н. Милюкову в июле 1919 года отмечал: «Массы были приведены в движение и фанатическое неистовство обещанием чуда, необыкновенного праздника, который наступит на земле: кто был ничем, тот будет всем. И это завтра – сейчас – сию минуту! И отсюда такое роковое бессилие всех трезвых слов, трезвых программ и честных, но трезвых обещаний…»[346] Новейшая книга В. Булдакова и Т. Леонтьевой о Первой мировой войне доказывает, что «революция выросла не столько из развала экономики… сколько из неоправданных ожиданий, связанных с обещанной победой. <…> …Пришедшие к власти в 1917 году либералы и социалисты не сумели убедить народ продолжать войну, открыв тем самым дорогу революционной утопии»[347].

Слабость власти провоцировала экстремистов. В 1915 году министр юстиции И. Г. Щегловитов отмечал: «Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя борются с эпилептиками революции»[348]. Даже огромная часть элиты совершенно не понимала, что принесут большевики. Летом того же 1915 года Анна Ахматова и Николай Гумилёв были «у Ф. К. Сологуба на благотворительном вечере, устроенном Сологубом в пользу ссыльных большевиков. Билеты на вечер стоили по 100 рублей.