хорошо обдумывал много, писал мало. С Соней что-то враждебно (3.11.1865)». Т. е. полного налаживания жизни голодание не дает. На охоте простудился, «от этого или от обмываний – язык хуже, шум в ухе. – Зубная боль. Ничего почти не писал» (4.11.1865). В чём дело? Голодание оказывается не однозначно хорошо? Или беда в том, что он слишком рано начал есть? Слишком много голодания или слишком мало? Не следует ли методом проб и ошибок нащупать верный баланс?

Дни эксперимента идут. Седьмой день, приходит в голову совершенно революционно новая мысль, писать сразу набело без бесчисленных переделок, в количестве которых Толстой особенный, без сравнения:

5 Nоября. Зубная боль. Та же диета. По утрам язык. Писал по новому – так, чтобы не переделывать. Думаю о комедии. Вообще надо попробовать новое без переделок. Ужинал, кажется, напрасно.

Т. е. у него подозрение, что есть всё-таки не надо было, переел, стало быть продолжить эксперимент – а с другой стороны совершенно неожиданная для него самого придумка, его метнуло вдруг в то, чтобы писать без правки (толстовской манеры писать по многу раз одно и то же мы еще коснемся), <что> должно было, мне кажется, испугать его как нервный срыв еще больше, чем раздражение натощак.

Во всяком случае, эксперимент прерван незаконченный, неопределенный. Записи состояния, которые после решения об эксперименте велись каждый день, прерваны, и тут-то уже цитированный жест, «к чорту»:

6, 7 Nоября. Вчера не записал. Был нездоров и оттого запустился. Болезнь однако похожа на простуду. Писал много, всё неудачно. Но идет вперед. Чорт их дери, записки! Жить так жить, а умирать стараться не надо.

Слова «писал много, всё неудачно. Но идет вперед» означают, что писать сразу набело нельзя, как ни крутись пишешь начерно, но именно это письмо начерно продвигает вперед. «Запустился» значит из-за упадка болезненного упустил строгую диету, гигиенические процедуры, но болезнь-то вроде уже другая, простуда на охоте как раз оттого, скорее всего, что соблюдал диету и ослаб.

И вот человеку, который бесчисленной правкой доводит рукописи до ума и всё равно не доволен, казалось бы, естественно было бы так же тщательно заняться настройкой своего тела при помощи специального обращения с ним. Здесь он оказывается на любой взгляд, не обязательно медицинский и наш обыденный, непоследователен и легкомыслен. «Чорт их дери, записки!», по-моему, относится к взятой на себя обязанности каждый день записывать свое состояние. Тогда понятна следующая фраза, «Жить так жить, а умирать стараться не надо». В самом деле, ведь он живет; не достаточно ли этого; жизнь не он себе устроил, не ему ее и продлить или заказать новую. «Умирать стараться не надо» – типичное толстовское письмо; первый смысл «надо стараться не умирать» – не то что заботиться о продолжении дыхании и сердцебиения, а не скатываться с жизни на записки о жизни; второй смысл – «не надо стараться умирать»! За заботой о здоровье, диете он угадывает затаившееся желание смерти! Это, согласимся, крупная догадка, и ей личит размашистый жест, «чорт их дери, записки!» Этот русский делает раньше Фрейда, раньше Ницше открытие того, чем заняты в основном люди, имеющие и перебирающие мысли о жизни и смерти, своей и чужой и всего человечества. – А что, разве не надо помнить о смерти? А необходимость философской смерти? Память смертная, правило memento mori[16]? Всё это нужно, но всё это после первого, живем мы и хотим жить или как киты выбрасываемся на сухой берег. В заботе о гигиене, диете, гимнастике Толстой угадывает старание умереть.

С диетой теперь так и установится навсегда, она то будет, то нет, без большой заботы. «Слабее диета вчера. Нынче опять строго» (8,9.11.1865). Дальше записывается как будто бы благотворный результат строгой диеты: «Здоровье – особенно головы, хорошо. Вчера избыток и сила мысли. Написал предшествующее сражению и уясн[ил] всё будущее». Но тут же, от голодной головы, снова принимается вдруг радикальное, совершенно революционное решение относительно методики письма, опять которое должно было устрашить его больше, чем срывы натощак, и опять конечно не выдержанное, в самом деле: «Нынче взял важное решение не печатать до окончания всего романа» (там же). Комментатор: «Решение это не было выполнено». Точнее было бы сказать: он ему и дня не следовал, если решил ничего не давать в печать 9 ноября 1865 г., а в феврале-апреле 1866 г. уже вышла в «Русском вестнике» вторая часть первого тома.

Смотрите, что получается. Натощак он всего лишь прибьет работника, в оздоровительном голоде из него вдруг лезут решения безупречно чистенькие, мудрые: подождать с печатанием романа, пока не напишу его целиком; писать всё так ответственно, чтобы не рассчитывать на десятикратные переделки. Благоразумно, трезвенно, правильно; еще день голода, и оно примет форму: если из-под твоей руки не выходит сразу совершенное, то не пиши ничего. Толстой-писатель кончится. Не то что пишущий дневник трясется над писателем, для него, пожалуй, хоть и не будь писателем; но выбрасывать писателя просто так, глупо, от желания чистоты и диеты, от нежелания плодить ворохи сырого писательства, логичное решение, пото-му что ведь каждая страница, господа, откладывается в сторону, потому что плохая, а последняя идет в дело не потому, что резко отличается от предыдущих, т. е. по всем меркам сама заслуживает пойти в корзину! Непонятно почему идет в дело! Сам же прочтет в печати и скажет «мерзость», или как о «Войне и мире» целиком: «не пишу и писать дребедени многословной, вроде „Войны“, я больше никогда не стану. И виноват и ей-богу никогда не буду» (Фету 1–6.1.1871).

Диета, голодание, аскетика навевают строгость. Одна какая-то несчастная неделя диеты, и писателя Толстого почти что нет, из-за принимаемых им благонамеренных, логичных решений. Что происходит? Решите, надо ли поверить монаху, аскету, которому голод велит быть строгим, или вместе с Толстым раздираться от нерешенности, нерешаемости всего вкруговую и продолжать в этом развале – семейном, всяком, творческом, хозяйственном – жить.

Как бы вы ни решили, вы должны, обязаны почувствовать тон, движущее начало последней записи в дневник перед восьмилетним перерывом:

[12 ноября 1865] 10, 11, 12. Пишу, здоровье хорошо, и не наблюдаю. Кончаю 3-ю часть. Многое уясняется хорошо. Убил в ½ часа 2-х зайцев.

«Пишу», сказанное голосом Толстого, значит «повело», пошла тяга. «Не наблюдаю» – опять с размахом в обоих смыслах, не соблюдаю диету и перестал записывать, наблюдать за собой. Доволен, как идет дело, и отвлекается от стола на полчаса скачки по пороше за зайцами.

В 37 лет происходит перелом.