Файя целых два дня сидела затворницей. Вскоре ей это наскучило, а может быть, она почувствовала, что зашла слишком далеко. Она вышла к завтраку, лучезарная, как никогда, в длинной белой тунике, обшитой кремовым атласным шнуром. С видом одалиски она нагнулась к уху графа и прошептала таким сладким голосом, который удивил его больше, чем ее дерзость:

— Простите меня, дорогой Эдмон. Я была отвратительна в тот вечер. Не… нервы. Пусть все будет по-прежнему.

Однако в этой покорности д’Эспрэ почувствовал притворство. В ее интонации он услышал еще большую свободу, но замаскированную: это была хитрость крайней независимости. Тщеславию д’Эспрэ льстило завистливое шушуканье за его спиной, он успокоился, вновь обретя счастливую возможность выставлять напоказ обеих красавиц. Он простил Файю и, притворившись, что убежден в своей двойной власти, дефилировал между двумя женщинами — нос кверху, усы покорителя — еще элегантнее, чем обычно. По своему обыкновению, вскоре он в это действительно поверил и снова стал необыкновенно счастлив.

* * *

Ближе к августу водоворот событий закрутился с новой силой. С нарастающим возбуждением ожидалась вершина сезона — Праздничная неделя, как ее называли, — между седьмым и пятнадцатым августа. Файя и Лиана были в моде: их всюду приглашали.

Из-за занятий танцами и оттого, что рано вставала и поздно ложилась, Файя сильно похудела. Два месяца назад одним из столь привычных для него «указов» Пуаре решил, что такая ненужная безделица, как женская грудь, должна быть изгнана из летнего обихода. «Восточные пилюли» тут же исчезли с ночных столиков, и не было женщины, не желавшей спрятать свою грудь. Файе не нужно было прилагать никаких усилий.

Теперь, когда она похудела, под платьем можно было вообразить лишь зарождающуюся грудь, вполне соответствующую ее девичьему облику; более того, она научилась ходить, выпячивая немного вперед свой изящный маленький живот, чтобы он казался круглее.

Все так и обращали бы внимание только на Файю, если бы Лиана наконец не догадалась стать самой собой. Впервые со времени их появления в свете никто не отмечал ее сходства с Файей. На нее засматривались так же, как и на ее красивую подругу, но она не придавала этому значения. Лиана не отрываясь следила за Файей, чем бы та ни была занята: наклонялась ли к витрине кондитера, наводила ли бинокль, чтобы лучше следить за скачками. Она любовалась красотой подруги и боялась того времени, когда, как и она, другие женщины будут мечтать об обладании таким гладким и грациозным телом. «Тогда мне не останется места в этом мире», — опуская глаза, думала Лиана, чувствуя набегающие слезы.

Довильская лихорадка усиливалась вместе с жарой. К концу июля приезжающие заполнили последние оставшиеся комнаты отеля и все виллы. Казалось, деньги текут отовсюду. Но это совсем не опьяняло Лиану, напротив, беспокоило ее до такой степени, что она на время забыла о своей ревности. Великолепие праздника на небольшом отрезке побережья — что за этим стоит на самом деле? Конечно, она участвовала в нем впервые и, возможно, волнение ее напрасно. Но все-таки: слишком большие деньги, слишком напоказ, слишком все просто! Она в конце концов решила поговорить с д’Эспрэ.

Это произошло вечером после скачек, и она долго вспоминала потом об этом разговоре. В какой-то момент, непонятно почему, в их жизни наступило затишье. Д’Эспрэ, по-видимому, почувствовал усталость и пригласил ее устроиться на террасе «Нормандии», расположившись лицом к морю. Было очень жарко. Вечерело, море медленно теряло свои краски. Файя изобразила мигрень в поспешном намерении восстановить свою красоту перед ужином — вот уже несколько дней она слишком торопилась вернуться в свою комнату. Но этим вечером Лиана не думала о своей подруге. Странное спокойствие, опустившееся на море, завладело и ею. Если не считать доносящихся издалека звуков банджо — чернокожий играл обычно на углу у казино, — пляж был погружен в молчание.

Д’Эспрэ закрыл глаза, откинувшись на спинку стула.

— Все эти дни, один за другим… — услышала она собственный шепот. Ей хотелось остановиться, но не удалось. — Эти дни, один за другим, без конца обеды, Эдмон, эти балы, постоянный праздник… Нет времени вздохнуть.

Д’Эспрэ приоткрыл веки:

— Вы жалуетесь, моя дорогая Лиана? Вы же первая будете потом об этом сожалеть. Такая жизнь, столько приятного! Изысканные, элегантные, благородные господа, балы… Великолепный праздник. Вы сами в нем участвуете, Лианон, и весьма успешно.

— Я не жалуюсь… Но…

Д’Эспрэ раздраженно посмотрел на нее, выпрямившись на стуле:

— Так в чем дело? Ну же! Выпейте коктейль! Это вас взбодрит.

Лиане нравились коктейли — одно из последних новшеств, — но она отодвинула бокал:

— Послушайте, Эдмон. Все эти деньги, выброшенные на ветер! Это безумство! На скачках женщины позволяют топтать шелковые шарфики, портят платья из-за пустяков, покупают эгретки и ломают перья во время танго четверть часа спустя… И все эти слуги рядом, в ожидании, с протянутой рукой. Рабы. Мы не отдаем себе отчет — двадцать пять франков за яйцо всмятку!

— Лиана! Вы путаете все карты! Я ни в чем не нуждаюсь, знайте об этом. Наконец, моя очень дорогая, моя очень нежная подруга, зачем вы беспокоитесь об этих мелочах? Вы походите на мещаночку!

Лиана отпила из бокала. Граф, без сомнения, был прав. Так думают мещане. Файя наверняка не обращала на это внимания.

Лиана не сдержала вздоха и посмотрела на море. Солнце почти зашло. Волны окрасились в фиолетовый цвет. Еще пять минут, может быть, меньше, и д’Эспрэ допьет коктейль. Снова нужно будет подняться к себе, переодеться в другое платье — муслиновое или крепоновое, — надеть оранжевый, или сафрановый тюрбан, приколоть плюмаж на прическу, натянуть на подвязку черный ажурный шелковый чулок, утопить щеки в розовой массе; потом придет черед рисовой пудры, карандаша для глаз, кипарисовых духов. Все так же, как и в другие вечера.

Лиане захотелось свежего воздуха, простой одежды, более легкой, более мягкой даже, чем платья Пуаре, захотелось обнажить кожу навстречу дождю и солнцу. Вызвано ли было это желание усиливающимся ветром или видом паруса на горизонте? Нет, просто, не осознавая этого, она мечтала совсем о другом Довиле, а он предстал в виде миниатюрного Парижа на побережье, только лишь без Эйфелевой башни и трамваев, вот и все. Другие платья, более легкие, более обнажающие, несколько новых развлечений, но те же люди, столь же богатые… те же кокотки. Она в их числе. И Файя. И граф. Можно задохнуться!

Она не осмелилась больше ничего сказать. Д’Эспрэ осушил бокал и, как и всегда, когда спешил, пригладил волосы, усы, поправил манжеты. Он уже не выглядел усталым, всегда резвый граф, всюду первый — в парах котильона, в маскарадах, в ставках на зеленом сукне.

— Я не понимаю, вас, Лиана, — заявил он высокомерно. — Вы живете в одном из самых роскошных отелей в мире, вы встречаете здесь всех знаменитостей: Шаляпина, Сантос-Дюмона, Карпантье[39]! Мистингетт и Сорель завидуют вам, а вы недовольны, вы привередничаете. Чего вам еще надо? Ну же! В этом году вы одна из королев Довиля. Выкиньте из головы глупые мысли, дорогая, прошу вас.