Афанасий Афанасьевич как опытный хозяин-практик и один из первых русских фермеров понимал, с какими трудностями и сложностями будет сопряжено внедрение в нищей и безграмотной России современной техники. Все еще скудно живущая пореформенная деревня была не в состоянии ни приобретать эти дорогие сельскохозяйственные машины, ни достойно оплачивать труд специалистов, занятых их обслуживанием или ремонтом. Фет схватывал суть проблемы, в отличие от брюзжащего графа, фактически желавшего законсервировать привычные для него формы жизни. В техническом прогрессе граф видел только зло.

И отставной гвардии штабс-ротмистр Фет, и отставной поручик Толстой прекрасно осознавали нехватку образованных людей в России. Но Лев Николаевич постоянно был недоволен теми, кто, желая получить образование, стремился вырваться из своей среды и приобрести профессию, которая бы его кормила. Восходящая социальная мобильность этих людей вызывала его нескрываемое раздражение. В стремлении таких людей к знанию граф видел только желание сесть на шею простому народу. «Ежедневно четыре письма, в год тысячу, получаю о том: "Я хочу учиться". Из народа уходят учиться, и все народу садятся на шею. Как если бы человек стоял на карачках и на него лезли бы один, два, три, и в дверях стояли бы новые. На это никто не обращает внимания»[116]. Эта мысль не была плодом минутного раздражения владельца Ясной Поляны, на разные лады он повторял ее неоднократно. «Я сегодня получил три письма, и не проходит дня, чтобы не получил одного такого письма: "Я учусь, средств у меня нет, помогите мне образоваться". — Такая уверенность в том, что то, что считается образованием, наукой, есть истинное благо»[117]. Дело было не в том, что Лев Николаевич не мог оказать материальную помощь всем, кто за ней к нему обращался. Толстой был убежден, что все желающие получить образование стремятся к лучшей, более обеспеченной и более комфортной жизни. Это желание казалось ему изначально порочным. В деревне не хватало ни врачей, ни учителей, ни агрономов, ни ветеринаров. Об отношении графа к врачам уже было сказано. Столь же неприязненно Лев Николаевич относился и к специалистам сельского хозяйства, без услуг которых невозможно было поднять культуру земледелия на более высокий уровень и тем самым облегчить жизнь народа. Было бы слишком просто назвать это графским обскурантизмом и удовлетвориться наклейкой ярлыка. Дело обстояло сложнее. Гениальный художник опасался, что не имеющие опыта носители книжного знания могут принести реальное зло: вместо того, чтобы помочь крестьянину, лишь навредят ему своей деятельностью. Толстой, подобно многим русским обывателям, не верил, что книжное знание может быть совместимо с реальной жизнью, а теория может быть приложена к практике. В этих вполне обоснованных сомнениях следует видеть корень негативного отношения Толстого к тем, кто хотел получить образование. «Один из самых больших грехов современных — гордость, что мы, так называемые («подчеркиваю это слово», — сказал Л.Н.) образованные люди, можем помочь народу. Я каждый день получаю письма: гимназисты, курсистки спрашивают, идти ли сейчас в учителя, просвещать народ, или еще кончить курс и потом. В том, что это их призвание и что они могут приносить пользу народу, не сомневаются. Причина этому состоянию — безверие»[118]. Толстой верил лишь в духовные двигатели жизни, отрицая материальные и объясняя их безверием. Надо отдать должное Льву Николаевичу: он был последователен в своих рассуждениях и своих поступках. Догматизм Толстого распространялся не только на многочисленных просителей, желавших получить образование, этот догматизм фактически стал источником тех жизненных драм, которые пережили его собственные дети. «Мне после окончания университета, когда я спросил, за какое практическое занятие взяться, Лев Николаевич ответил, что за любое, мести улицы, — рассказывал Сергей Львович. — Я тогда старался не бывать дома, Илья тоже; Лева сломался — что Лева был до того времени и что он теперь!»[119]

Лев Николаевич Толстой очень подозрительно относился к любым попыткам изменить жизнь русской деревни и внести в эту жизнь какие-либо перемены, особенно когда такие попытки предпринимала верховная власть. Толстой, в отличие от Фета, дожил до Столыпинской аграрной реформы и был её последовательным и убеждённым противником. 9 ноября 1906 года был издан указ, разрешивший крестьянам выходить из общины на хутора и отруба. (Хутор — отдельный земельный участок с переносом усадьбы. Отруб — отдельный земельный участок без переноса усадьбы, с выделением к одному месту только полевого надела.) Указ положил начало реформе крестьянского надельного землевладения. В течение всего XIX века не только верховная власть, но и образованное общество панически боялись пауперизации сельского населения. И государство, и общество стремились не допустить расслоения деревни и видели в консервации общины главную гарантию против пролетаризации крестьянства. Даже после отмены крепостного права община продолжала оставаться основной формой крестьянского надельного землевладения и землепользования. Именно община регулировала процесс купли-продажи земли. Земельный надел не был личной собственностью крестьянина: он им пользовался, но не мог его свободно продать. Реформа с этим покончила. Были ликвидированы правовые ограничения крестьян в их распоряжении надельными землями. Впервые в истории России крестьяне стали собственниками земли, смогли выделиться из общины и получили право покупать и продавать землю без согласия крестьянского мира. Премьер-министр Петр Аркадьевич Столыпин стал основным автором, инициатором и деятелем этой реформы. Столыпинская аграрная реформа изменила ситуацию в деревне. Начался процесс купли-продажи земли.

Активное вовлечение частновладельческой земли в сферу товарно-денежных отношений привело не только к перераспределению обширных земельных владений, но и к существенному росту цен на землю, что не могло не влить свежую струю в хозяйственную жизнь всей страны. Если в разгар первой русской революции Крестьянский поземельный банк скупал у помещиков землю в среднем по 107 рублей за десятину, то к 1914 году цена возросла до 136 рублей. У былых дворянских гнезд появились новые хозяева. В год начала Первой мировой войны художник Николай Петрович Богданов-Бельский завершил работу над картиной «Новые хозяева». Многим знакомо это запоминающееся полотно, но мало кому ведомо, что живописец запечатлел русскую деревню после Столыпинской реформы. Большая крестьянская семья пьет чай из самовара в бывшем помещичьем доме, на стенах которого еще продолжают висеть портреты его былых владельцев. Крестьянские дети пьют чай с калачом из разрозненных фарфоровых чашек, когда-то принадлежавших старым хозяевам дворянского гнезда. Художник сознательно акцентирует внимание зрителей на этих выразительных деталях. Чай и калачи издавна почитались несомненными приметами обеспеченной жизни. Чай из самовара и калачи могли позволить себе только зажиточные люди, к числу которых до Столыпинской реформы крестьяне никогда не относились. «Кяхтинский чай да муромский калач — полдничает богач»; «Не рука крестьянскому сыну калачи есть». К 1 января 1916 года свыше 2 миллионов домохозяев закрепили в личную собственность 14 122,8 тысячи десятин земли. Психология собственника вытеснила у них общинное сознание. 26 % крестьянских общинных дворов оказались реформированными. Именно они должны были стать основной опорой самодержавия в деревне и противостоять натиску грядущей смуты. Пётр Аркадьевич Столыпин надеялся, что именно эти новые хозяева помогут стране не только избежать революции, но и стать процветающей державой. Однако история отпустила Столыпину слишком мало времени, и ему не было суждено довести свою реформу до конца. Трагедия Петра Аркадьевича заключалась не только в том, что пуля террориста преждевременно прервала его жизнь, но и в том, что образованное общество не поддерживало его реформы и не сочувствовало его начинаниям. Председателю Совета министров отвечали кукишем в кармане на страницах дорогого респектабельного символистского литературно-художественного журнала «Золотое руно», эпиграммами и карикатурами — в еженедельном оппозиционном юмористическом журнале «Сатирикон». И дело было даже не в пресловутых столыпинских галстуках. Крупнейший государственный деятель был трагически одинок: и очень умные люди не понимали всё величие его замыслов.