Сюда ссылали нерадивых, павших монахов. Остались факты буйства сосланных, остались вериги, монахов сажали за провинность на цепь. Тут похоронили Пушкина – недалеко от липовой аллеи, где поэту явилась Керн. Пушкинская могила, пять раз перекопанная, в стенах опального монастыря. Зимние дали. Дали ворожат. Тут жили Ганнибалы, Вульфы, Пушкины.

Мебель красного дерева, собранная вместе с другими экспонатами, – от ступы, в которой толкли зерно, до умывальника Кутузова – он ни к чему, но вещь ценная!

Нет покоя! И никакой воли! А счастья нет, это точно! (Гора Синичья! Правильно! Синица море пожгла!)

Второй раз в Михайловском

Минкульт дает деньги на музеи по метражу помещений – а тут они маленькие. Денег кот наплакал. 800 тысяч посетителей в год? Ни о чем не говорят – эти деньги музею не идут. И Гейченко, добившийся восстановления усадеб, подземной электропроводки для Михайловского, запасающийся экспонатами и т. д., – именно тот человек, который благодаря хозяйственной жилке, подвижничеству сумел добиться, чтобы буквально «не заросла» народная-то.

Очень интересна его помощница по Михайловскому Ирина. Были у нее в общежитии у Святогорского монастыря: топилась печь, подруги писали вместе курсовую, острили по поводу ее содержания (писали, как положено, и смеялись). Напоили нас хорошим молоком от знакомой коровы, которое называли парным. Ирина в этот раз была очень «московская». Вернее, нет, ленинградская, именно ленинградская девушка.

В Пскове – музей «Поганкины палаты», внутренние лестницы, три кордона дверей, двухметровые стены нижних складских помещений. Бытовая постройка Древней Руси – первая для меня. Я потрясен и взволнован. Собрание икон, псковская традиция: охра, зеленый, красный. Иконы изысканные, утонченные по письму, по разработке оттенков охры – от золотой до коричневой. Изображение чуть ли не рафинированное. Треугольники глазниц. Иоанн Предтеча, шестнадцатый век, – очень изыскан.

Псковская традиция соблюдалась, пока шла борьба за суверенитет Псковской республики, с отходом к Москве традиция глохнет. Крепость, входы с секретом – дорога смерти. Башни на слиянии рек Великой и Псковы, на схождении рек – «Перси» крепости, основной бастион, обернутый к неприятелю. И с двух сторон – река.

Что-то дивное, песенное в истории Синичьих гор в пограничных районах Руси, где явились юродивому пастушку иконы, где назвали горы святыми и построили монастырь. Границы ушли дале, монастырь оскудел, стал пристанищем ссыльных и опальных монахов. Тут зарождались видения пушкинского Бориса. Тут у входа в храм как-то вместе с нищими забрали в участок Пушкина. Тут похоронили его. Тут его могилу пять раз перекапывали. Тут могилу заминировали. Потом спасли. Тут места поклонений. И все это тут, на Синичьей горе – как в судьбе российских гениев: святость гор мнимая, даже названа, святость гор подлинная – захоронена. Все напутано, наврано, там, где правда подлинная, и там, где врать бы не надобно. Слухи, слухи, сплетни, разговоры… Синичьи горы, Святые горы, синица море пожгла – неправда, а море-то горит! И это он.

Да! Псков. Поганкины палаты! Третий этаж до указа о запрещении деревянных построек был деревянный. Считалось, что в каменных зданиях жить вредно. И жилые помещения были расположены в деревянном третьем этаже. (Бетон, синтетика – кирпич и хлопок! Старые времена = новые времена!)

К передаче с Тендряковым[33]

1) Письма, из которых следует, что наши разговоры все время упираются в проблемы вечные – проблемы Добра. Телезритель требует объяснения сложного, а не простого. Сложность Пастернака – путь к истине. А он непрост. Неоднозначность ответов – вот к чему мы приходим. Мы говорим об «общеизвестном». Сегодня общеизвестное очень обманчиво. Именно в общеизвестном таятся сложности неизвестного. На проложенной тропе естественность пути – кажущаяся. Обобщение необходимо – пригласили Тендрякова.

31.03.80 г

Надо всерьез, но только всерьез взяться решать, как жить дальше. Надо, наконец, потому что пора, потому что давно пора исключить из жизни фальшь и напряжение. Как ни жаль, как ни хлопотно, как ни трудно, надо рубить все, что надо рубить.

Науки о детях нет. Есть педагогика, где научный подход вечно ограничивается и сужается проблемами педагогики, воспитания и т. д. Тут дети выступают в качестве объекта применения знаний, но не как материал всестороннего исследования. Есть психологи, есть медики, есть социологи, но каждый рвет эту тему, добывая свою лабуду! Наука о детях, казалось бы, слишком общий вопрос, вопрос о людях, но это не совсем так. Наука о детях – это наука роста человека. Наука о детях может ответить на вопрос, как природа решила проблему созидания человека и его души, какие она создала механизмы, двигающие индивидуум к совершенству, что она заложила в него, как защитную силу, в чем сила этих сил.

Природа создала феноменальные возможности быстрой адаптации, феномен постижения речи, длины дня, гармоничного развития личности. Наука о детях может развиваться как изучение человеческого кристалла, его основы, его стартовой позиции – как наука о людях.

Наука о детях может развиваться как изучение проблем семьи, внутрисемейных связей, всего, что связано с родительскими обязанностями, – и это один из прикладных путей развития науки о детях.

Наука о детях может развиваться в сторону острой социальной проблемы сохранения экологической среды в применении к духовной жизни и духовной природе человека. Наука о детях чрезвычайно интересна в той области, где огромное множество проблем художественных, творческих: проблем воспитания, развитого восприятия; проблем психологии творчества, проблем способа познания искусством.

Очень многое наука о детях может открыть в области искусств, в области восприятия, в области изучения всего механизма воспитательного блока: жизнь – искусство – человек – искусство – жизнь.

Механизм этого воспитательного блока, всей этой системы изучен не только плохо, но и фальсифицирован. Фальсифицирован именно в основе, фальсифицирован нагло, и идеалистически, и материалистически, и как угодно. Наука о детях могла бы доказательно и очевидно объяснить воспитательную суть искусства, его способ воспитания как способ познания.

Искусство открывает человеку мир не только вне, но и внутри себя. Но там, где искусство высвечивает нашу внутреннюю жизнь, там, где оно врывается конкретностью воздействия, силой образа, – и там его влияние не совсем прямое. (Ох, как это все непросто!)

Сложность усвоения произведения не меньшая, чем обменные физиологические процессы. Сила образного воздействия на чувственное познание огромна, но она не в простой взаимосвязи: «да-да» – «нет-нет» и не в примитивно сложной «да – нет», «нет – да». Оно, фигурально выражаясь: «Я – и я тоже! Он – вот и я говорю!» Или наоборот: «Где я? – Вот ты где? Куда мне – вроде бы в эту сторону»… (Нет, не дается пока мысль словами!)

Тут еще