много вопросов с так называемой психологической и всякой прочей актуальностью. Но ясно одно: создание науки о детях или, точнее, науки о детстве как фазе живой жизни человека помогло бы очень разобраться в вопросе о влиянии искусства на мир людей, о его главной надобности, о механизме восприятия искусства.

Хотя я понимаю, какая сверхъестественная опасность для искусства таится в том, чтобы трактовать его параметры только с точки зрения его воздействия. Не зря древние греки отдавали искусство музам, существам божественного происхождения, признавая за искусством право полной свободы от человеческой корысти и темноты людской.

Если есть на белом свете развитие, то есть и наша будущая отсталость, она существует сегодня и осознается только в будущем. А если есть наша сегодняшняя отсталость, то признание за искусством божественного происхождения – трезвая мысль людей, оберегающих здоровье искусства, здоровье духа, здоровье, позволяющее развиваться. Существование в мифологии прекрасных муз – признание факта законов искусства.

Если есть муза Мельпомена, то есть и законы театра; если эта муза – живое существо, есть признание факта жизни законов, их развития, их видоизменения и движения.

Гений древних образно открывал законы мира; и отношение к мифологии сегодня – задача наиважнейшая. Отвергая для сегодняшнего дня опыт истории прошлого как практику для нашего сегодня, мы были бы крайне легкомысленны, если бы несерьезно отнеслись к мифологии и фольклору во всем его объеме. Мифы не только объясняли, как могли, мир, мифы познавали его основные законы.

Есть всегда опасность, которую несет в себе всякое знание: его ограниченность. Ограниченность знания бесконечна. Но достаточен уровень знания построения колеса – и мы поехали. Сапоги-скороходы меняют фасоны! Наука о детях не гарантирована от все тех же фальсификаций и мистификаций, как и любая другая. И я только ужасаться могу тому, в каких условиях ей придется жить и развиваться. Ученый-профессионал, ученый-функционер, ученый-бюрократ, ученый-дилетант ничем не лучше, а даже намного хуже любого неуча и идиота. Но нет иных путей. Наука всегда рождала преграды на своем же пути, она – дело человеческое. И там, где начинается организация научного дела, там тут же начинается борьба за науку и против нее. Так во всем. И нет пути иного.

Наука о детстве практически может сегодня призвать в свои ряды армию «исследователей» с педагогическим уклоном, а это заранее для нее катастрофично. Но ничего! Науки во многом родились внутри церкви и мракобесия. Чернокнижники и прорицатели, еретики и отступники породили мысль современной цивилизации.

Наука о детстве будет сразу же больна всеми страшными болезнями: ничтожными способностями, предрассудками, тупостью, даже слабоумием. Но она не может не родиться!

Размышления над книгой Юры Щекочихина «Трудный подросток»

1) Эта книга написана человеком, который, во-первых, знает предмет. Знает его ровно настолько, насколько это ему удалось. Но все размышления строятся на этом знании. И тогда это именно размышления, а не измышления, именно поэтому в книге многое квалифицировано, а не фальсифицировано. Автор знает предмет для того, чтобы о нем говорить. И первый признак реалистичного разговора о таком сложном и вечно новом вопросе – то, что разговор идет в форме многочисленных вопросов.

Огромная опасность в разговоре о подростках или, точнее, в разговоре с подростками – встать на позицию всезнания. Один академик, обращаясь к ребятам, все время говорил: «Надо понять одну простую мысль» и «Надо запомнить одну простую вещь». Ясность в понимании проблем подростков – для меня явление очень подозрительное. Отчего так? Оттого, что проблемы подростка в конечном счете упираются в проблемы вечные, а быть знатоком вечных проблем довольно легкомысленно и даже пошловато. Оттого что проблемы подростков – это во многом не их проблемы, особенно там, где они по-настоящему сложны. Оттого, что проблемы подростков во многом жизнью не решены, а ясность по поводу вещей очень неясных – уже не только легкомыслие, но и ложь. Причем ложь самая вредоносная. Обман состоит в том, что простота становится действительно хуже воровства, когда «сложное» выдается за «простое».

Не бояться сложных вопросов на деле очень часто означает признание того факта, что ответ неизвестен. Для того и требуется смелость и мужество в сложных вопросах, чтобы не пугаться неизвестности. А неизвестен чаще всего бывает ответ на вопрос «Что же делать?» (Когда стесняются того, что не знают ответа на вопрос «Что же делать?», начинают подделывать решение, меняя сами условия задачи. Например, разговор о социальной инфантильности (социальной?) – типичная фальсификация условий задачи, подогнанная под «ответ».)

Меня пугают сомнения в своих силах – говорить с молодежью.

Я боюсь сомнений, особенно тогда, когда надо принимать решения, отвечать, учить. Я не боюсь сомнений, когда думаю, анализирую, ищу путь – тут сомнения есть путь к истине. Тут сомнения обязательны, как осторожность и осмотрительность. Однако как быть с сомнениями, когда надо отвечать?

31.03.80–01.04.80 г

Посиделки в ВТО

Гердт, Панфилов, Смехов (очень хорош); Никитины – сладковатые и смешные, Визбор очень хорош, Рязанов с «песенкой об Анне Карениной» стал плясать и даже упал – огромный, толстый, но шел к успеху во что бы то ни стало. Закончил под крик – все поняли, оценили умение вписаться. Я читал несколько «капустных» вещей. Взял маленький кусочек из «Соблазнителя» с товарищеским судом. Сымпровизировал начало, и вдруг вся сцена стала ясна:

«Суд был товарищеский. Вокруг сидели товарищи и разговаривали с ним по-товарищески, прямо так к нему и обращались: “Товарищ… (по фамилии)”. Говорили ему, как товарищ товарищу, все в лицо, и хоть ребенок был на самом деле не его, и вообще он был действительно ни при чем, но он с ужасом чувствовал, как вынимают из него его душу, его тайные мысли, – и все черным-черно.

Говорили ему, что он подлец, и им был, и останется им после суда. И говорили ему, чтобы он понял, даже не понял, а хотя бы задумался.

А он не понимал, поступал не по-товарищески на товарищеском суде и начинал чувствовать себя виноватым.

Речь шла не только о нем, а вообще обо всем. О базе, о лове, о молодежи с гитарами, о плохой работе лодырей и хорошей работе тружеников.

И он видел, как люди все больше краснеют, как все громче говорят, и не мог понять одного: чем он их так обидел?

Говорили о нем еще в детском садике: “Этот мухи не обидит”. Он молчал и иногда благодарно смотрел на мух, которых не обижал и не знал даже, почему он должен был обижать. Но его явно хвалили, и мухи были тому причиной.

В школе тоже говорили: “Этот