Робин открыла рот, будто хотела сказать кое-что похуже, крикнуть, но изо рта у нее вылетела только черная шоколадная рвота, которая густой лужей растеклась по столу. Робин вытаращила глаза, и ее опять вырвало. Эди тоже почувствовала спазм, но как-то сдержалась, не отдала того, что попало в желудок.

С этого дня Робин стала быстро худеть. Неделю спустя она отправилась на похороны друга, а на следующее утро встала пораньше и ушла на пробежку. Еще неделя-другая, и она записалась на легкую атлетику. Через несколько месяцев Робин превратилась в обычную девочку — такую же, как все соседские дети. Эди осталась прежней — одна за кухонным столом, окруженная своими радостями.

— Сейчас я тебе расскажу, каков твой отец, — сказала Эди дочери, которая не хотела ничего слушать, но не знала, как отказаться.

Они сидели на кухне, в доме, где Робин выросла и куда не любила возвращаться. Эди теперь жила здесь совсем одна. Ходить ей, насколько могла судить Робин, было некуда. Неужели она проводит за этим столом все время и только ест и предается воспоминаниям?

В детстве Робин нравились рассказы матери. Эди любила посплетничать, но при этом была таким человеком, которому раскрывают душу даже посторонние. Она казалась мудрой, теплой. Если она не знала, чем помочь, то, по крайней мере, знала, как утешить. И только познакомившись с ней поближе, ты понимал, какой она бывает невыносимой.

Потом в жизни Робин кое-что изменилось, и рассказы кончились. Произошло несчастье с теми мальчишками. Хотя в семье его больше не обсуждали, Робин думала о нем так долго, что оно превратилось в частичку ее самой. Итан и Аарон стали ее первыми парнями. Все трое были влюблены: Аарон — в Итана, Робин — в Итана, Итан — в свою коллекцию пластинок, таблетки и любовь друзей к себе. Они с ума сходили друг по другу, месяцами сидели, тесно прижавшись, в комнате Итана и слушали музыку — настоящий винил. Несравненно лучше компактов по многим причинам, которые Итан перечислял восторженным, недавно огрубевшим голосом. «Да-да», — соглашались Аарон и Робин, очарованные его страстью и знаниями, выходящими за пределы школьной программы. Однажды они занялись сексом в машине Аарона, припаркованной в сумрачном тупике за квартал от дома Робин. По очереди целовали и трогали друг друга. Пухлая Робин с огромными грудями (мальчишки обалдели, когда она наконец высвободила их из лифчика), маленький Аарон с бритой головой и крепким торсом. Итан втиснул руку между ног Робин. Аарон трудился над членом Итана. Все стонали, чувствуя величайшее в жизни счастье — ни один с тех пор не испытал ничего подобного. Наконец осталось только застегнуться, неловко затолкать груди в лифчик и слегка покраснеть, вспомнив звуковые проявления своей страсти. Сигареты выкурены, таблетки съедены. Неделю спустя Робин отправила обоим письма с признанием в любви, но если они их и получили, никто не сказал ни слова. А всего через несколько дней Итан умер. Они были тут ни при чем. Семейные проблемы, обстоятельства. Аарон впал в депрессию, родные отправили его лечиться. Теперь он жил в Сиэтле и на каждую годовщину со смерти друга — до сих пор! — присылал Робин диск с записями тех самых групп, которые они тогда слушали. Любимые песни давно кончились, и теперь он их повторял. Робин хотела сказать ему, что уже хватит, и не могла — привыкла жить с этой болью. Она ждала, что скоро на смену ей придет новая, та, что гораздо сильнее.

В пятнадцать, после того ужасного случая, Робин отдалилась от матери. Столько лет прошло? Ведь ей тридцать один. Неужели она держалась от всех на таком большом расстоянии, живя всего в сорока пяти минутах езды? О своей жизни Робин рассказывала мало, разве что историю-другую о работе в дорогой частной школе — забавные случаи с детьми. Эди не знала, когда услышит что-нибудь новенькое, и выспрашивала все до мельчайших подробностей, а потом смаковала неделями, представляя, как живет ее дочь.

С чего Робин было раскрывать ей душу? Пусть даже Эди раскрывала свою. Причем раскрывала — мягко сказано. Она вонзала ногти в грудь, разрывала кожу, рылась в кровавых мышцах и раздвигала кости в поисках этой пульсирующей драгоценности — сердца. Она выкладывала его на стол. И каждый рассказ, каждая стонущая, завывающая сага звучала так, словно Эди колотит по сердцу кулаком. Оживит она его или уничтожит? Воскреснет она или погибнет? Предугадать было невозможно.

— Я тебе сейчас расскажу…

Сквозь дверь с москитной сеткой видно было, как на дубовой ветке качается под весенним ветром старая грязная кормушка.

За последние два месяца Робин уже всего наслушалась. Как Эди вышла замуж слишком рано и за первого встречного. Как они сказали перед алтарем «да» и разбили бокалы, станцевали хору, швырнули друг в друга тортами. («Он правда в меня попал, — вспоминала Эди. — Я глазурь вычищала из ушей».) Как обнялись перед фотографами, станцевали вальс под «Если мужчина любит женщину», расцеловались на прощание с друзьями Эди — юристами, друзьями Ричарда — фармацевтами, братьями, сестрами, тетушками, школьными друзьями, соседями, родителями — все как один были пьяны. И вот после этого всего, ночью, в номере для новобрачных Ричард наконец шепнул Эди: «А ты уверена?» Из-за чего, разумеется, она тут же засомневалась. Прекрасное начало семейной жизни. Браво, Мидлштейн!

Дальше — больше. Сегодня речь зашла об ужасной поездке в Рим. Она должна была стать для родителей новым началом, но кончилось тем, что Ричард все время жаловался. Начал в такси, что везло их чикагский аэропорт, а потом ныл до самого Ватикана и по дороге обратно.

— Почему он взял неудобные ботинки? Я что, должна обо всем думать за него?

— А почему вы просто не купили новые? — спросила Робин. — Вы же приехали в Италию. Там делают лучшую обувь на свете.

— Ну, в конце концов мы так и сделали, но это неважно.

Робин положила голову на стол и вздохнула. На улице зажглись фонари, подступали пыльные желтоватые сумерки. Время ужинать.

— Давай поедим? — предложила она. — Поехали куда-нибудь.

— Например?

— Куда хочешь, мам. Мне все равно.

Призрачно-белые, раздутые руки матери дрогнули. Робин видела: ужин вдвоем ей не по душе. Куда лучше рассказывать, как плох муж в постели. Или обсуждать все его финансовые просчеты за последние тридцать лет. Кстати, не желает ли Робин знать? Ее отец всегда любил больше жены свою мамочку.

— Почему ты не хочешь со мной поужинать?

— Ладно. Если уж ты проголодалась, я согласна.

— Машину поведу я, — сказала Робин, выпившая бокал вина.

— Нет, я, — сказала мать, выпившая три.

— И почему я должна все это выслушивать?

Возможно, Робин имела в виду, что странно спорить о том, кому садиться за руль, с женщиной, которая три месяца назад имела привычку класть в вино ледяные кубики. Но в более широком смысле речь шла об их теперешней жизни, о том, что мать и дочь поменялись местами, что Эди вспарывала себе грудь, швырялась в Робин чувствами, чтобы посмотреть, какое из них заденет. Эта новая жизнь была невыносима.