— Я только что с Машенькой совершил деяние, попадающее под статью 993 Уложения о наказаниях.

— Чего-с? — побледнел судейский.

— Это что же за статья? — спросила Марья Ивановна, приподнимаясь в креслах.

— Да та самая, матушка, — также приподнимаясь, сказал Сергей и прихватил отпрыска за ухо. — О растлении малолетних.

— Вот он, сон-то твой, Верочка! — ахнула Марья Ивановна, все перекрестились, лицо Ольги Иосифовны перекосила гримаса ненависти, а сам пристав до белизны сжал кулаки и закусил губу.

— Ты чего там натворил, стервец? — взвизгнул судейский и очень больно дернул сына за ухо.

— Я ей сказал, что непорочных зачатий не бывает, просто мужьям надо получше за женами приглядывать.

— Это же 183 статья, молодой человек! — сплюнул пристав и растер плевок сапогом.

— Яблоко от яблони недалеко падает, — заметил отец Серафим. — Кощунственная семейка какая…

— Вот дурень! — вздохнул облегченно судейский.

— Прошу всех к столу, — поспешила объявить генерал-майорша. — Александра одного ждать не будем.

Дети были приведены из детской и все, повторяя за отцом Серафимом слова «Отче наш», прочитали молитву и сели.

— Мне светлое пиво не очень нравится, — сказал батюшка судейскому, с которым оказался рядом за столом. — Я больше «Мюнхенское» люблю, а паче того «Шпатенбрей». Странно, что Ивану Александровичу его не прислали, я знаю, что он тоже его любит. Мне вот полуящик от управляющего прислали, а попадье полуящик фруктового меда. Только пиво, оно, знаете ли, голос разжижает, а водочка благородная басит, без нее в голосе одна сипотина. После «Баварии» у нас с дьяконом никогда октава не складывается, а ведь и мы должны свой хлеб насущный в поте лица отрабатывать… Не нальете ли мне, чадушко, вот сюда?

— А разве духовным чинам на службе это дозволяется? — спросил судейский, налив только себе.

— Дозволяется! — побагровел отец Серафим. — И не крапивному семени меня учить! Потому, как и на вас тоже есть управа!

— Отец Серафим, батюшка, не сердитесь на моего брата, — сказал пристав. — Он всегда был брюзгой и невежей.

— Не сердитесь! Не сердитесь! — ворчал поп. — Не налил, а! Как тут не рассердишься! И всякий норовит умствовать! И веруют-то теперь все не по Закону, а как Бог на душу положит!

— И правда, батюшка, при Николае Павловиче о таком и помыслить никто не мог! — сказала генерал-майорша.

— Я вам, Марья Ивановна, на это такую историю расскажу: мой отец, тоже приходской священник, за такие умствования, какие тут ваш сынок изволит умствовать, одного помещичьего сынка прямо у себя в приходской церкви высек. Разложил на аналое, и по заду цепью от кадила!

— И что же полиция на это? — спросила Марья Ивановна.

— Да ничего, — ответил отец Серафим. — Зуботычин еще недорослю за вольнодумство добавили да к папаше на поруки отпустили. Потому как три основы русской жизни суть царь, полиция и вера. Не зря же слова Государь, Бог и Участок принято писать с большой буквы.

— Ни разу не видел участок, написанный с большой буквы, — ехидно сказал судейский, наливая, однако, в попову рюмку.

— Я вижу, не хотите внимать моим увещеваниям, молодой человек, — отобрал у судейского бутылку батюшка. — Да будет вам известно, за мною сам Константин Петрович, обер-прокурор Синода, между прочим, сюда, в Полюстрово посылал, чтобы я из его квартиры на Литейном мучившего его по ночам своими кознями нечистого духа изгнал.

— Изгнание нечистого духа духом пивным и водочным, — не удержался судейский.

— Константин Петрович и отца Иоанна из Кронштадта приглашал, — возвысил погустевший от водочки и гнева голос отец Серафим. — Тот и святой водой кропил, и молебен в комнатах служил, ан нет — как ночь пришла, чудовище это когтями своими опять сорвало одеяла с Константина Петровича. А я его одною молитвою на месяц угомонил. Теперь меня каждый месяц по двадцатым числам к нему в квартиру приглашают.

— Насчет Константина Петровича — это чистая правда, Сереженька, — укоряющее сказала Марья Ивановна. — Не забывай, что ты всего лишь надворный советник, и никто за тебя вступаться не будет. Пообещай лучше, Сереженька, отцу Серафиму пожертвовать на его церковь.

— Ах, ваше преподобие, — поклонился священнику судейский. — Как я счастлив, что существует столь простой способ загладить наши погрешения.

— Всякое даяние благо, — уже добродушнее сказал поп. — Только не забудьте. Я вам вот что скажу, молодой человек. У вас, у образованных, принято над верой надсмехаться. Но вот взять, к примеру, таинство миропомазания. Разве не уберег Господь Государя, помазанника своего, в Борках, и ранее, при злоумышлении 1 марта?

— Тогда почему же Господь батюшку государева не уберег? Он ведь миропомазанный был.

— Миропомазанный, — согласился отец Серафим.

— Тогда как же его убили? — встрял вдруг дьякон Верзилов, перестав жевать капусту.

— Видать, не тем помазали, — сказал судейский.

— Да как же не тем! — вступилась генерал-майорша. — При Николае Павловиче это было, тогда чем попало не мазали!

— Да как же маменька, при Николае Павловиче, когда Александра Николаевича помазали, когда Николай Павлович в бозе почил!

— Дурак ты, Сергей! — сказала Марья Ивановна. — Миро-то при Николае Павловиче еще изготовили!

Опасный философский спор сей прерван был самым неожиданным образом — в столовую ворвался едва державшийся на ногах гвардейский капитан с глобусом, с порога сунул его Ольге Сеньчуковой, сказав, что это от тестя детям, и объявил приставу, что только что у дверей участка арестовал человека и должен его допросить.

— Вот, ваше преподобие, вся наша юридическая система в лицах, — тихо сказал судейский отцу Серафиму. — Брат пристава по своему желанию взял и арестовал человека!

— Так это брат Ивана Александровича? — удивился священник. — Мне кажется, что я его где-то недавно видал. Кажется, я даже догадываюсь, где… Мог бы по фамилии догадаться…

— Да-с, наш средненький, Сашенька.

Пристав вскочил и зло стукнул по столу кулаком, так, что тарелки подпрыгнули и расплескалось вино в бокалах. Ольга Иосифовна попыталась удержать его за руку, но он грубо оттолкнул ее и сказал через стол:

— Ты, Александр, пьян. Какое право ты имеешь своевольничать у меня на участке?

— Это заговорщик, Иван! Если бы я пошел за разрешением к тебе, он бы сбежал!

— Уймись! — прикрикнул пристав и вновь грохнул кулаком.

Заплакала Машенька Сеньчукова, уткнув лицо в юбку матери, старший сын капитана в испуге прикрыл глаза, а сын судейского потер занывшее ухо. Уж он-то знал, что дядя Ваня тоже горазд ухи драть. И только отец Серафим сразу понял, что его пьяный собрат по Доброхотной лиге всерьез перепуган, и за его утверждением об арестованном заговорщике может крыться что-то серьезное.