Но все же само, без твоей на то воли прошлое укусить не может. Старая собака прикована цепью к своей конуре — и если есть в тебе капля здравого смысла, ты просто не станешь подходить слишком близко и проверять крепость цепи и остроту ее зубов. Она ведь хитрая — старая собака. Не лает попусту, как сделала бы молодая и глупая, не предупреждает, а сидит до поры до времени в конуре и ждет, когда ты подойдешь слишком близко…

— Не бойся! — запоздало крикнул мне Сашка Морозов.

А я уже испугался. Овчарка выскочила из конуры неожиданно тихо, без лая и без ворчания, и, гремя цепью, подскочила ко мне и вцепилась в руку. Прямо как настоящий пограничный пес, про которого я читал в детской книжке. Вцепилась в правую руку и держит. И смотрит при этом мне в глаза, караулит каждое мое движение — вдруг я вздумаю выхватить нож или пистолет левой рукой. Тогда умная собака мгновенно отпустит мою правую руку и вцепится в левую.

Нет у меня никакого пистолета, дура! Нож есть — обычный, перочинный, с двумя лезвиями, но не для того, чтобы собак резать: я им палки строгаю и в ножички с Сашкой играю. А пистолет у моего отца есть, у Милиционера Платонова, он, если узнает, что ты меня укусила, придет с пистолетом и пристрелит тебя, чтобы знала, дура, кого можно кусать, а кого нет.

— Нельзя, Фаза, нельзя! — приказал Сашка.

И овчарка нехотя отпустила мою руку.

Потом мы с этой Фазой подружились, и когда Сашка брал ее на озеро, она всегда устраивалась в лодке у меня в ногах. Но мне почему-то казалось, что она помнит, как сжимала челюсти вокруг моего запястья, и знает, что я тоже помню об этом. Ну и что? У людей тоже часто так бывает: кто-то кого-то обидел, потом вроде бы все забылось, и дружат крепко, а все равно воспоминание о давней обиде живет в обоих, в обидевшем и обиженном, и им крупно повезет, если у них не будет повода его освежить.

Нам с Фазой в этом смысле повезло. Мы не обижали больше друг друга, и я даже спас ее, вытащил из горла застрявшую кость, делал ей уколы, когда она заболела, и в конце концов вместе с Сашкой мы ее увезли на лодке на тот берег пруда и там похоронили, так что в памяти у меня о нашей уже как бы общей собаке больше осталось хорошего, чем плохого. Тем более что я всегда мечтал завести собаку, но отец мне бы этого не позволил, до Трезора у него никогда собак не было, и он их не любил, и я Сашке страшно завидовал, что он живет не в городской квартире, а в частном доме, недалеко от пруда, и что он может хоть трех собак держать на дворе, в конуре — было бы чем кормить. И даже мечтал — мы вместе с Сашкой мечтали, — что оставим от Фазы одного щенка и он будет мой: я буду его кормить и гулять с ним после школы, а жить он будет у Сашки вместе с Фазой.

Эта мечта, как и вообще все мечты, не то чтобы не исполнилась, но исполнилась на иной, более прозаичный лад. Когда Фаза начала стареть и стало ясно, что щенки у нее уже в последний раз, Сашкины родители решили оставить одного щенка для себя, чтобы сторожил двор, когда умрет Фаза. Выбрали самого большого, назвали его Вольтом (отец у Сашки был электриком на заводе, оттого и клички такие: поросята у них были Плюс и Минус), и мы с Сашкой построили для него новую просторную конуру, но почему-то мне уже не хотелось считать Вольта моей собакой, и мы с ним не подружились. И что с ним впоследствии стало, когда на месте частных домов стали строить двенадцатиэтажки и Сашкиным родителям дали квартиру в другом районе, я совершенно не помню. А как умирала Фаза, как мы ее хоронили, как выпили с Сашкой вдвоем на ее могиле — помню до сих пор.

И хотя имени Фазы нет в данном мне Игорем Степановичем списке, как-то так вполне естественно вышло, что она оказалась в моих вынужденных воспоминаниях под первым номером. И это правильно и справедливо, потому что, если бы не Фаза, мы с Сашкой, возможно, так бы и остались просто одноклассниками, но не стали бы близкими друзьями, и вокруг нас не сгруппировались остальные — вся наша не разлей вода компания, которой отчего-то нынче так сильно заинтересовался могущественный холдинг. Так что Фаза вполне заслужила свое место в этих записках, и я ее отсюда не вычеркну.

Однако главную роль в формировании нашей компании следует по справедливости отдать не Фазе, а предмету неодушевленному — моторной лодке, принадлежавшей Сашкиной матери.

5

Да, матери, а вовсе не отцу, как я поначалу в силу традиционных представлений воображал, принадлежала лодка с мотором в этой семье. Именно мать у них, родом с Байкала, была завзятой рыбачкой, а отец рыбачил только зимой, по льду, когда не лодка нужна рыбаку, а теплый тулуп да валенки с галошами. Летом на лодке плавала рыбачить на острова Сашкина мать — и нас, мальчишек, охотно брала с собой. И у нее мы кое-чему научились — по крайней мере тому чисто женскому терпению, без которого рыбака из человека не получится.

Рыбачили мы всегда в одном и том же месте, в дальнем заливе большого заводского пруда, где причудливо разбросано несколько небольших, поросших кустами и высокой травой островков. Один из них назывался островом Любви: считалось, что, если девушка соглашается отправиться с парнем на остров Любви, значит, девушка парню согласна «дать», и, будучи еще пацанами, про многих старшеклассников и старшеклассниц из нашей школы знали, что они на том острове побывали.

Я и сам… Вот вам, кстати, и доказательство, как рознятся молва и правда. Я сам бывал на острове Любви — несколько раз мы устраивались там с ночевкой всей нашей компанией, а один раз были вдвоем с Ниной, моей партнершей по танцам: в списке она числится под номером шестым. Как-то вдруг все другие оказались заняты, Сашка одолжил мне лодку, и мы вдвоем отправились купаться. И никакой задней мысли не было у меня, когда я привычно завернул в знакомую удобную бухточку. И после, когда купались в еще прохладной июньской воде, и растирали друг друга большим розовым банным полотенцем, и переодевались в сухое, лишь чуть-чуть для приличия отвернувшись, и когда лежали рядом на суконном одеяле, и она сняла верхнюю часть купальника и подставила солнцу и моим глазам маленькие округлые груди, тоже ничего такого не было в мыслях.

Что-то, возможно, и зашевелилось во мне, должно было зашевелиться, легок я в молодости был на такого рода шевеления, но слишком уж давней моей партнершей была Нина, слишком часто и легко мы с ней соприкасались телами во время бесконечных тренировок и выступлений, слишком часто переодевались бок о бок и массировали друг другу ноги или спины, чтобы такое шевеление к чему-то серьезному привело.

И даже позже, в сумерках, когда купались нагишом, чтобы не мочить перед дорогой купальников, когда обнялись в прохладной все-таки воде, чтобы согреться, прижались друг к другу крепко и когда почувствовал я вдруг сразу все ее небольшое, крепкое, ладное, спортивное и притом женственное тело, то и тогда никакого настоящего желания я не ощутил. И она, видимо, поняла это, уловила взрослым уже, не девичьим, а женским чутьем и стояла в моих объятиях довольно долго спокойно, не вырываясь, покуда я сам ее не отпустил и не помог ей выбраться на берег.

И только дома уже, когда я вспомнил вдруг ни с того ни с сего, как она выходила на берег впереди меня и как ее незагорелое еще тело, ее розовые после купания, в мурашках, округлые ягодицы, оказались прямо перед моими глазами, желание вспыхнуло во мне с необычайной силой — как вспыхивает теперь, когда я об этом пишу, но — поздно…