– Уезжай, дочка, уезжай… А то спятишь здесь… Уезжай.

* * *

Нянечка провела Маринку в белую палату с унылыми стенами и ровными рядами одинаково застеленных коек. Свою подружку Маринка узнала не сразу, различив ее только по бездонным озерным глазам, теперь пустым и невыразительным.

Она присела на краешек кровати и принялась рассказывать об овчарке Вильме, которая опять собралась щениться, и Тане конечно же оставят щенка, если она захочет. Можно будет назвать его Родькой… Потом Маринка поведала про погоду и про виды на урожай, про то, что картошка уже отцвела и огурцы вяжутся на грядках, несмотря на раннее время.

– Ночи-то стоят теплые, – рассказывала Маринка, неловко сжимая тонкую, прозрачную кисть подруги. – Ты же знаешь, Таня, огурцы только ночью растут, по теплу… Теперь, слышишь, пойдут они волной, так что удержу не будет…

Таня лежала неподвижно, не шевелясь, глядела остановившимся взглядом куда-то мимо, в больничную лекарственную пустоту. Было так тихо, что явственно слышалось, как в противоположном конце палаты икала древняя старушка, сотрясая кровать тщедушным телом.

Маринка посидела еще немного, потом осторожно высвободила ладонь из бесчувственных пальцев. И произнесла, обращаясь неизвестно к кому:

– Пойду я…

А потом через силу добавила – не то самой себе, не то тускло-синим стенам, окружавшим кровать:

– А я ведь, Танечка, все-таки уезжаю…

В ответ разлепились бескровные, обметанные сухостью губы, чуть заметно дрогнули, выдавливая из себя обиженное, слабое, чуть слышное:

– Не-и нады!

И погасли озерные глаза, захлебнулись собственной синью.

– «Сучья свадьба! Это когда одна сука и много кобелей…»

– Сука – это вы?

– Да.

– Повторите несколько раз слово «сука».

– Сука, сука, сука…

– Еще, еще… Еще раз. Спасибо. Вы чувствуете, что боль ушла?

– Да, наверное… Не знаю. «Не-и нады! Не-и нады!»

– Пожалуйста, повторите еще раз… Спасибо. Пожалуйста, дайте мне следующую фразу.

– «Не-и нады! С парнями поосторожнее, себя блюди! Без ЗАГСа – ни-ни! В подоле принесешь…»

– Очень хорошо.

– «Деньги привози. Ты – старшая».

– Повторите несколько раз фразу «Ты – старшая».

– Старшая. Да, я старшая. Старшая.

– Спасибо, еще раз… Еще раз… Еще раз…

– «Не-и нады!»

* * *

– Вот что… Я тебе, Маринка, работу нашла. – Мать пришла с работы хмурая и злая, трезвая. В глаза старалась не смотреть, отводила в сторону взгляд.

Пошла в комнату, вытащила из-под кровати старую дерматиновую сумку, серую от пыли, водрузила ее на стул.

– Работать будешь в Самаре, на рынке возле вокзала, у Расула там двоюродный брат пуховыми платками и всякой всячиной торгует… Зимнюю одежду пока не бери… Чего брать, осенью приедешь да заберешь… Так вот, он тебя к себе возьмет. Сначала будешь учиться – не долго, ну, недели две, а потом сама за прилавок встанешь…

Маринка спокойно стояла, прислонившись плечом к косяку.

– Заработок будут выдавать каждую неделю, я договорилась. Деньги будешь привозить нам. Сама должна понимать – сестренка и братец малолетние, тоже есть хотят. А тебе сам бог велел семье своей помогать. Ты – старшая.

Маринка отвернулась к окну, уставя невидящий взгляд в ночную чернильную темень. Так даже лучше, без скандала… Она ничего ей не скажет – зачем? Мать просто наорет на нее, дело закончится парой звонких, от души пощечин. Она сделает все, как велено, а потом…

– Надо малышню на ноги поднимать… Я ее вырастила, вон какую дылду, а она, паскуда, зенки свои в угол пялит, будто мать со стеной разговаривает! – раздраженно прошипела Верка. Глаза ее зло сузились, ненакрашенные губы цвета сырого мяса ненавистно дрогнули. – Слышь, что говорю?

– Да, мама.

– Жить будешь пока у Аслана. У него семья, так что он тебе глупить не даст. И гляди у меня! С парнями поосторожнее, себя блюди! Без ЗАГСа – ни-ни! Пусть сначала распишется, а уже потом под юбку лезет. Парни сейчас тоже ушлые пошли, не дураки жениться…

Под размеренную воркотню матери Маринка подтащила табуретку к шкафу.

– Чего ты там забыла?

– Аттестат надо взять, – обернулась девушка, пряча испуганный взгляд, точно ее поймали на месте преступления.

– Ни к чему это. Потеряешь еще. Документ, как-никак… Зачем тебе аттестат на рынке?

Мать согнала Маринку со стула, отняла у нее документ и, протяжно зевая, заключила:

– Охохонюшки, тяжело жить без Афонюшки, кабы Афонюшка жил, нас бы бил да водку пил… Завтра утром, как пойдешь на вокзал, зайди в ларек к Расулу, он тебе адрес напишет. А учиться тебе ни к чему. И так больно ученая! Мать ей слово, а она в ответ десять. Мать ее добру учит, а она только отфыркивается. Знаю я, кто тебя с пути истинного сбивает… Лидка эта, полоумная очку-ха… Вон папашка твой покойный тоже учиться хотел, к чему это привело? Замуж выйдешь – делай что хочешь, слова поперек не скажу. А до тех пор ты в моей родительской воле.

На этом сборы и наставления были закончены.

* * *

Маринка и не подумала бы идти к Расулу, которого ненавидела так сильно, как можно ненавидеть в семнадцать лет, но у нее не было денег, а мать ей не дала, рассудив, что отныне дочь сама должна зарабатывать на жизнь.

В последние год-полтора Расул совсем обнаглел. Верка не то от любви к нему, не то от водки потеряла последний разум и те скудные крохи стыда, которые достались ей при рождении, и открыто стала водить любовника к себе домой. Сначала в поселке долго судачили об их отношениях, но потом привыкли и стали воспринимать эту странную связь как нечто заведенное от века, естественное и законное.

Расул оставался у своей подруги на ночь, а утром за ним забегал его старший сынишка Аслан и звал отца домой. Между тем жена азербайджанца делала вид, что ничего необыкновенного в ее семье не происходит, и поражала окружающих своей восточной терпимостью и покорным молчанием. Другая бы баба, своя, мурмышская, вцепилась бы сопернице в волосы да хорошенько оттаскала бы мерзавку, чтоб неповадно ей было чужих мужей приваживать. А эта только зыркает черными глазами да молчит. А мужу – ни-ни, будто не муж он ей вовсе, а отец или дядя… Ну и что, что добытчик! Подумаешь, хозяин! Где это видано, чтобы при живой жене супружник на сторону ночевать бегал?

И осуждал весь Мурмыш Верку, но и чуток завидовал бабе. Шутка ли – троих детей одной поднять! А Расул мужик денежный, поможет детишек в люди вывести. Вон старшую, говорят, уже хорошо пристроил в Самаре. Младших опять же балует, как своих: то просроченных конфет им из ларька принесет, то мелочи полные ладони накидает – гуляй, ребятня! И для зазнобы своей ничего не жалеет. Недавно лосины ей трикотажные купил, блестящие, как кожа, изумрудно-зеленые, яркие, аж мушки в глазах скачут. Красота!