Ермий тем временем, бог килленейский, мужей умерщвленных

Души из трупов бесчувственных вызвал; имея в руках свой

Жезл золотой – по желанью его наводящий на бодрых

Сон, отверзающий сном затворенные очи у сонных[9].

…Гермес провожал души в царство подземелья, он же мог вывести их обратно. Всякое общение живого с умершим происходило только при посредстве Гермеса; и чем более стекалось в Грецию восточных магов, тем более стало расти поклонение Гермесу, как владыке чар и тайного знания.

Но земля – не только источник знания, но и благ; ее владыка – Плутон, ведающий и смертью, и богатством. А вот золото – это дар Гермеса. Золото – это нега, золото – это покой, золото – это власть… Но золото – это смерть! Своим даром подземные духи налагают на человека руку; кто его коснется, тот отдает себя под их власть… Но соблазн неги и власти всегда велик, а потому Гермесу, как владыке металлов, ниспосылались молитвы и творились его именем чары…

…И это – самое немногое из того, что можно рассказать о Гермесе.

Аня долго молчала, потом сказала:

– Ты все это… знаешь, и ты… не боишься?

Что я мог ей ответить? А вспомнилось почему-то… Некогда был я на раскопках древней Гермонасы – города Гермеса… И один из нас ночью решил пойти на раскоп и взял с собой свирель… Играть он только учился, и чтобы никому не мешать… Светила полная луна; стены древнего города заливало белым, а он извлекал из инструмента ужасающие звуки, пока…

…К нам он прибежал напуганным и бледным. И сказал: «Белая тень пришла и стояла долго, пока я не ушел, церемонно ей поклонившись… – Улыбнулся сквозь сведенное тревогой лицо: – Видно, я плохо играл».

Кто это был? Дух жителя города, не захороненного по обряду и потому – обреченного на скитания? Или это была сама Эвридика, чей изысканный слух терзали праздные ученические упражнения нашего товарища?.. Кто скажет?

…Орфей. Его пение и игра покоряли людей, деревья, зверей и даже богов. Когда умерла Эвридика, ужаленная змеей, он оплакивал ее так, что плакало все вокруг. И тогда он пошел в царство мертвых, спустившись через мрачную пещеру Тэнара к берегам священного Стикса. И стоял на берегу, и слышал вокруг себя приглушенные стоны теней, подобные шороху листьев… И вот причалила ладья Харона, и заиграл Орфей, и замер неумолимый страж, очарованный его музыкой, и взошел Орфей в ладью, и переправился через Стикс, и предстал перед Аидом. И снова ударил он по струнам и запел – о своей любви к Эвридике и о том, как счастливы были их дни и как скоротечны, словно соловьиные весны… И его любовь, и его тоска изливались в этой песне… И все подземное царство слушало его пение, и Тантал забыл терзавшие его голод и жажду, и Сизиф прекратил свой тяжкий бессмысленный труд, и сел на камень, который вкатывал в гору, и задумался печально, и, склонив голову на грудь, внимал этой песне сам Аид…

И спросил Аид, зачем сошел Орфей в его царство, и поклялся нерушимою клятвой, что исполнит он любую просьбу дивного музыканта.

И просил его Орфей возвратить ему Эвридику, не навсегда – ведь все рано или поздно приходят в царство теней, – но коротки были ее дни, и кратко их счастье… И разрешил ему Аид вернуться вместе с женою к солнцу и свету, но идти певец должен был вслед за Гермесом и ни за что не оглядываться!

Труден был путь; тропинка шла круто вверх и была загромождена камнями, и уже забрезжил свет… Но обеспокоился Орфей: идет ли за ним его возлюбленная, не отстала ли, не упала – ведь он не слышал ее шагов… Но кто может расслышать шаги тени?.. И тревога смутила его сердце, и он не выдержал, и обернулся, и увидел ее, и потянул к ней руки и… тень девушки дрогнула и стала тонуть во мраке, пока не исчезла совсем… И стоял Орфей, охваченный отчаянием, словно застывший каменный гость, и не мог примириться с потерей…

…Веки мои слипались. Хотелось спать. Получилось, с Аней мы проговорили всю ночь, потом недолгие сборы, и, хотя сейчас было раннее утро, веки слипались и…

– Аня, а где теперь тот мальчик? – спросил я неожиданно для самого себя.

– Мальчик?

– Да. Он еще играл на свирели…

– Он и теперь играет. На той же площади.

– Кажется, он был в тебя влюблен?..

– Влюблен? Все мы были совсем еще дети… – безразлично ответила девушка, глаза ее потемнели, словно предгрозовое море… – Только он с тех пор так и не повзрослел. Совсем.

«Я утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам…» – вспомнил я из Иоанна, а вслух произнес:

– Кажется, он мечтал сделать всех людей счастливыми…

– «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой…» – отозвалась Аня сихами Жана Пьера Беранже. – Эжен и раньше был… не от мира сего, а теперь… Он почему-то вбил себе в голову, что я обязана его полюбить. Ты понимаешь? Обязана. В Бактрии мы встретились случайно: он брел навстречу, нетрезвый и несчастный, вернее, нет, не несчастный… Сосредоточенный, но так, как бывает у ненормальных людей…

– Или у гениев?

– Может быть. Но при нашей встрече он не выказал ни удивления, ни радости; поднял взгляд, увидел меня, крепко взял за руку, так, что мне даже больно стало, и сказал: «Теперь я тебя уже никуда не отпущу». Словно я его вещь. Разве так любят? – Аня помолчала, закончила: – Любовь не требует ничего и желает всего.

«Сосед-флейтист обломки флейты в печке сжег – Анета влюблена…»[10]– напел я про себя. Произнес:

– Аня, а можно мне еще спросить?

– Да.

– Просто это деликатный вопрос и…

– Ты хочешь узнать, когда я лишилась девственности? И – с кем?

– О нет. Просто тогда, четырнадцать лет назад, ваш воспитатель, кажется Аделаида…

– Это я живу в Аделаиде. А ее зовут Альбина. Альбина Викентьевна.

– Ну да. Альбина. Мы пытались расспросить ее о причинах… нападения на вас и попытки похищения, но ничего она нам путного не ответила. Сказала только, что вы – необычные дети. Наделенные… талантом, даром – не знаю, как сказать. Вот Эжен – музыкант…

– Музыкант… Он теперь неопрятен и вечно нетрезв. И глаза какие-то странные. Стоит со скрипкой или с флейтой все на той же брусчатой площади… – В голосе девушки снова послышалось неприкрытое раздражение, если не сказать – вражда.

– Аня, а каким даром наделена была ты?

– Я? Даром? Никаким. – Девушка жестко свела губы. – А вообще и я, и Эжен, и остальные – так, выбраковка. Ты понял? Вы-бра-ков-ка. Звучит как диагноз без надежды на выздоровление. И это нам высказала та самая Альбина. В минуту, так сказать, душевного смятения: дети вообще не тихие, а мы были еще и беспокойные… Но разве хоть кто-то из нас был виноват в том, что она осталась старой девой?