От медицины вопросы Маргареты порой разбегались в разные стороны. Она спрашивала его об университете, о лекциях и экзаменах. А каков город, может ли он описать ей памятники? Сокефалви рассказывал о трамваях – ездил ли Люциуш на трамвае? Потом Маргарета заговорила о дворцах, заполненных картинами и статуями, и он не сразу понял, что она имеет в виду музеи.

Только когда ее вопросы приближались к его семье, Люциуш начинал колебаться, не зная, как объяснить ей свое положение. Он часто думал о родителях с тех пор, как сюда приехал. Австрия оставалась верна своим эпистолярным традициям и делала все возможное, чтобы сохранить почтовую службу, так что в начале марта до него каким-то чудом добрались два письма. Теперь, когда он ушел на войну, родители смягчились. Мать, приложившая к письму небесно-голубую коробку твердых польских ирисок, писала, что ее друг, «знаменитый польский врач Карпинский», уверял ее, будто многие прославленные хирурги Европы получили уникальные навыки в военное время, а отец прислал карту, на которой отображены были битвы между Речью Посполитой и атакующими ее казаками и татарскими ордами. Карте было больше двухсот пятидесяти лет, и область вокруг Лемновиц закрывало изображение орущего казака, посаженного на кол, но Люциуша странно тронули слова отца: он гордится сыном, «продолжающим традиции». Отец также приложил список казацких трофеев, которые хотел бы заполучить для своей коллекции, с миниатюрными иллюстрациями: кинжалы, шапки с околышком из соболя, изукрашенные сабельные ножны. Кроме того, Люциушу сообщали печальную весть о кончине Пушека, в преклонном для ирландского волкодава возрасте.

Ничего из этого Люциуш не рассказал Маргарете и сначала даже спрятал ириски. Он привык видеть, как люди меняют свое отношение к нему, едва услышав о его родословной. Вместо всего этого он придумал скромную квартирку на Шумангассе, недалеко от университета; отца-дантиста, который переехал из Кракова в поисках работы.

Это ее позабавило. Неужели в Польше мало больных зубов?

Закапываясь все глубже в свое вранье, он прочитал ей краткую лекцию по истории польской диаспоры в Вене и постарался поскорее перевести разговор. Он жалел о том, что пришлось солгать, жалел о том, что ложь увеличила дистанцию между ними, даже если она об этом не знала. В то же время он прекрасно осознавал, что она вообще ничего не рассказала ему о себе. Вначале он осторожно расспрашивал ее: где она училась, в каком была монастыре, что делала до войны. Она не отвечала. Ее обеты запрещают говорить о жизни до монашеского ордена, сказала она, твердо глядя на него своими серыми глазами. Теперь важно только ее святое служение.

Однако какие-то улики оставались. Она слегка шепелявила – «с» у нее превращалось в «ш» или «ж», – «н» и «м» произносила в нос, а гласные часто растягивала, даже выпевала. Язык, на котором она говорила, – архаичный польский с примесью словацкого, ее венгерский, ее базарный русинский, смесь польского и австрийского произношения географических названий – все это говорило о том, что родом она из горных мест, откуда-то с запада. Из-за ее быстрого ума он не ожидал, что записи выдадут в ней человека, едва обученного грамоте, она писала с чудовищными ошибками. Но он не придумал, как вежливо спросить, сколько классов она окончила. И еще была ее вера, демоны селезенки, дьяволы печени, бесконечное олицетворение Вши. Ангельское вмешательство в ее мире казалось не столько частью строгой латинской молитвы, к которой привык Люциуш, сколько спиритуалистским ритуалом.

Поэтому он позволял ей вести и следовал за ней. «Как происходит вскрытие?» – интересовалась она, разгрызая твердую ириску. Может ли он рассказать о своих радиографических экспериментах? До того, как армия реквизировала рентгеновский аппарат, она все время задавалась вопросом, как удалось заглянуть человеку внутрь. И еще ампутации: понимает ли он, как может человек чувствовать отрезанную руку?

Иногда к ним присоединялись Жмудовский и другие рядовые, Жедзян и Новак, а иногда и повар по фамилии Крайняк.

Все они прибыли зимой, в разное время. Жмудовский был с хутора под самым Краковом. В прошлой жизни он работал почтальоном и сейчас перебирал письма, приходившие в госпиталь, и сдирал с них марки для своей коллекции. Война, объяснил он им как-то мартовским вечером, во время затишья, исключительно удачное время для филателии – люди, которые годами не писали писем, роются в ящиках, чтоб найти почтовые принадлежности. Он уже обнаружил несколько раритетов: марку 1908 года номиналом 10 крон, без перфорации, и номиналом 10 геллеров, голубую, 1899 года. Он вставил их в маленький красный альбом, который всегда носил в кармане, где также хранилась единственная фотография его дочери – студийный портрет серьезного младенца, сидящего на подушке, прикрытой ковром.

Он показал карточку Люциушу.

Оказалось, что на фотографии не подушка, а сам Жмудовский.

– Смотрите, доктор, вот моя рука.

И правда, из-под темного ковра виднелись два белых пальца, придерживающие младенца за руку.

Очевидно, все принимали его за подушку.

Ему нравилось брать дочь с собой, когда он разносил письма. Она это обожала. Он надеется, она станет первой в мире польской почтальонкой. У Жмудовского была красная физиономия, рыжая борода, такая густая, что он мог втыкать в нее термометр, когда обе руки были заняты, и ярко-оранжевые кустистые брови, нависавшие над парой близко посаженных глаз. Эти глаза, кожа, словно обожженная солнцем, щербатый рот, нос, дважды сломанный в юности, – все это создавало образ неотесанного малого, который скорее сгодился бы на роль конюха, чем служащего почты Его Величества. Однако он обладал дотошностью и цепкой памятью почтальона, и не однажды, когда Люциуш терялся среди десятков закутанных в одеяла тел, Жмудовский напоминал, где какой раненый.

Второй санитар, Жедзян, был из Дрогобыча, в двухстах километрах к северу, до войны он работал там на нефтяном месторождении. Жедзян необычайно гордился тем, что он тезка персонажа известного исторического романа «Огнем и мечом», хотя имя героя писалось «через „е“ с маленьким хвостиком», в то время как Жедзяны из Дрогобыча писались через обычное «е». Почему знаменитый писатель выбрал для своего героя такое имя, для Жедзяна было великой тайной. Нет, сам он не встречался с автором, хотя слышал, что тот живет совсем неподалеку, в Кельце. И никто в семье Жедзяна не слышал, чтоб какой-нибудь их родственник писал себя с этим хвостиком – Rzędzian. Но это совпадение определило всю его жизнь, прямо с девяти лет, как только он узнал про этот роман. Такая знаменитая книга, что стоит познакомиться с человеком, и он сразу спрашивает: «Жедзян? Как тот, что спас Елену Курцевич?» И ему приходилось снова рассказывать историю про хвостик. Это случалось практически всякий раз, когда поступал новый польский пациент.

Потом кто-то стал звать его «Жедзян без хвостика», и он прекратил рассказывать свою историю, но было поздно.

Жедзян был очень высокий, под два метра. Черные волосы, вислые, как у казака, усы, которые он любил пожевать, впадая в задумчивость. В гражданской жизни он выиграл однажды конкурс по поеданию колбасы, а его специализацией на месторождении был подъем всякой всячины из скважин. Бочонки с нефтью. Деревянная обсадка. Мотки веревки, которую они кидали в ствол. Он говорил, что сила тут ни при чем, важно внутри себя уметь брать верх над вещью, которую поднимаешь. Любой может это делать, даже те, кто послабее, – не хотел обидеть вас, доктор.