«Я был завербован агентом Швеции, мы встречались с ним у Казанского собора, где он передавал мне задания и взрывчатку. Звали его Барклай де Толли».

И следователи все это «скушали» — так и осталось в документах.

Эрудиция, ирония, в числе прочих достоинств, помогали интеллигенции держаться, не сломиться. Многие были арестованы, уничтожены, но интеллектуальная жизнь продолжалась. На лекции Г. А. Бялого сбегались студенты не только из университета, но и из других вузов. Знаменитый «западник» профессор А. А. Смирнов читал блистательные лекции по Ренессансу, смущая скромных студенток слишком точным пересказом сюжетов «Декамерона».

Густой тогда был «лес», и, несмотря на постоянные «вырубки», талантливые и смелые люди все равно оставались. Полностью изгнать высокий дух из Ленинграда не удалось. Хотя — «пули свистели» рядом. Почему уцелел тогда Лихачев? Отчасти, может быть, этому способствовало получение им в 1952 году Сталинской премии?

Какую-то защиту это давало. Но не полную. «Проработчики», которым явно было дано задание «выполнить план», не унимались. И устраивали один «шабаш» за другим, в том числе и в Пушкинском Доме.

Главными «проработчиками» в городе на Неве были профессора Л. Плоткин, Б. Мейлах, П. Ширяева, доцент университета Г. Лапицкий. По воспоминаниям А. И. Рубашкина, Лапицкий преподавал в университете древнерусскую литературу, вел себя перед студентами заискивающе-любезно, часто, сладострастно закрыв глаза, произносил: «Замечательно! Пять с плюсом!» Однако эта его «любезность» не мешала ему играть самую черную роль в преследовании лучших ученых того времени.

Весной 1950 года у Лихачева разыгралась язва желудка. Как раз тогда по рекомендации Жирмунского и Орлова, известного «блоковеда», Лихачев был принят за его книги в Союз писателей СССР и сразу же — в великолепном здании Союза писателей, бывшем особняке Шереметевых, угодил на «коллективную порку» писателей, устроенную властями. И хотя Лихачева непосредственно это мероприятие не коснулось, он понял, что спасения нет нигде.

Вскоре «докатилось» и до него. На историческом факультете университета, где Лихачев был допущен к преподаванию, его вдруг перевели на ставку лаборанта, а он ведь был уже доктором наук. А скоро дело дошло и до его сочинений. Весной 1952 года в актовом зале Пушкинского Дома проходило обсуждение только что вышедших «Посланий Ивана Грозного». Книга завершалась статьей Лихачева о Грозном-писателе с комментариями сотрудника Пушкинского Дома Я. С. Лурье.

Обсуждение проходило ровно через неделю после вручения Лихачеву Сталинской премии за статью в сборнике «История культуры Древней Руси», о которой мы уже говорили. Однако и премия не оградила Дмитрия Сергеевича от нападок. Видимо, было получено указание сверху: «Можно. И даже — нужно!» Вышедший на трибуну сотрудник Пушкинского Дома Ю. Скрипиль (с которым Лихачев был в эвакуации в Казани и вынужденно поддерживал отношения) неожиданно прервал сугубо научное обсуждение сборника и набросился на Лихачева с обвинениями в «космополитизме», подтверждая обвинения сакраментальной фразой: «Не случайно Дмитрий Сергеевич сочувствует изменнику Родины — князю Курбскому!»

Как говорил Лихачев в одном интервью, вспоминая ту пору: «Душили подушками». Обвинив в «древнем космополитизме» Лихачева, Скрипиль перешел к разгрому Якова Соломоновича Лурье.

Однако разгрома не получилось. Настоящие ученые, которых всегда бывает немало, гораздо больше заинтересованы в поддержании добрых отношений с коллегами, нормальной обстановки для работы — нежели в раздувании всякого рода «пожаров», после которых «восстановить» науку порой невозможно. Бывает, разумеется, и вражда между ними, и интриги, но солидарность ученых (особенно против внешних врагов), как правило, существует. И «налетчики» уже начинали это чувствовать.

«Осуждение» закончилось ничем, и даже против Лурье, не защищенного лауреатскими лаврами, не было принято никаких мер. И хотя «органы» старались внедрить во все отрасли науки своих людей, солидарность ученых, взаимопонимание и поддержка помогали выжить. Однажды, после одного из очередных «разносных» ученых советов, Лихачев и Борис Эйхенбаум зашли в туалет Пушкинского Дома, и Эйхенбаум мрачно пошутил: «Вот единственное здесь помещение, где легко дышится!»

Взаимопонимание, взаимопомощь интеллигентных людей спасали их. Замечательный пример тому — семья Томашевских. Живя в одном доме с опальным Зощенко, они всячески ему помогали, носили еду. Настоящие интеллигенты в нашем городе не переводились никогда.

А времена менялись. Сразу после 1953 года стали происходить удивительные события, о которых раньше опасно было даже мечтать. Вдруг возник смелый план — провести очередной Международный съезд славистов всего мира в Москве! — после долгого отрыва русских ученых от мирового научного процесса. И одним из активных организаторов съезда сразу стал Лихачев. Знаменитый ученый-филолог Вячеслав Всеволодович Иванов, сын писателя Всеволода Иванова, вспоминает те годы:

«Ранней весной 1956 года… меня вместе с несколькими еще молодыми учеными (В. Н. Топоровым, О. Н. Трубачевым) позвали участвовать в заседаниях и развлечениях славистов, съехавшихся со всего мира на заседание комитета, готовившего международный съезд в Москве… Среди толпы пестро и непритязательно одетых знаменитостей Лихачев выделялся удивительной элегантностью костюма… это с присущей ему наблюдательностью отметил Виктор Владимирович Виноградов, шутливо обративший внимание шедших с ним на наряд Дмитрия Сергеевича… Мне запомнился светлый плащ, как-то на редкость ладно сидевший на нем — погода в тот день была неприветливая, а стройная фигура Лихачева вся будто светилась… Тот отвечал Виноградову, улыбаясь, но с достоинством, как бы не желая продолжения шутки… Во внешности и манере держаться Лихачева было то же несовременное благородство, что и в стиле понравившейся мне его книги».

В этом точном воспоминании ярко проступают характеры двух великих ученых — веселого, насмешливого, отнюдь не безобидного Виноградова и слегка застенчивого, но твердого Лихачева…

Далее Иванов пишет: «…и полтора года спустя, в сентябре 1958 года на самом Четвертом международном съезде славистов в Москве, наши разговоры касались преимущественно русского язычества, которым я тогда начал серьезно заниматься. Лихачев в особенности рекомендовал мне изучить посмертно изданную статью Комаровича о древнерусском культе Рода».

Съезд славистов в России, первый после снятия железного занавеса, имел огромное «оздоравливающее» значение для нашей науки. Он был важен и для русских славистов, и для зарубежных, съезжавшихся в Россию (после столь долгого перерыва) с огромным энтузиазмом и интересом. Приехали самые именитые специалисты — по литературе Средневековья, по поэтике, по источниковедению и текстологии. Встретились старшие и младшие поколения ученых, западные ученые (в том числе и эмигранты) и славянские (восточноевропейские) школы.

В книгах, изданных к съезду, были собраны труды лучших русских славистов, в числе которых были и прежде запрещенные или «нерекомендуемые». Среди звучных имен, внимание к которым заострилось именно благодаря съезду, — Н. К. Гудзий, В. Н. Перетц, Н. А. Мещерский, Д. С. Лихачев, И. Н. Голенищев-Кутузов, П. Г. Богатырев, В. Я. Пропп, В. В. Виноградов, А. Н. Робинсон, А. В. Флоровский, М. П. Алексеев, Н. И. Толстой. Изданы были в большом количестве и иностранные корифеи.