В 1958 году как раз вышла замечательная книга Лихачева «Человек в литературе Древней Руси». Один из сотрудников Лихачева, И. З. Серман пишет, что появление этой книги можно объяснить лишь наступившей оттепелью — в книге говорится не о государственных устоях, а о человеке, о его чувствах, заблуждениях, о его тяге к прекрасному с самых давних времен. Серман написал восторженную рецензию, отнес в «Новый мир», который был тогда в центре внимания всей читающей России — и рецензия была одобрена Твардовским и напечатана.

Лихачев сделал на съезде чрезвычайно всех заинтересовавший доклад «Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России».

Речь шла о южнославянском (в основном болгарском) влиянии на формирование древнерусского языка.

Один из крупнейших иностранных специалистов, участвующих в съезде, Дж. Броджи-Беркофф в своих воспоминаниях писал:

«В 1950–1970-х годах международные конгрессы славистов были почти единственной возможностью встречи между людьми, занимающимися славянской филологией и на Западе, и на Востоке. Это, конечно, уже само по себе — достижение таких съездов, несмотря на то, что сама идея их организации была вызвана идеологическими причинами и подлежала строжайшему контролю со стороны официальных аппаратов».

Но такие собрания авторитетных ученых всего мира, взаимная их симпатия и поддержка как раз вселяли надежду на то, что «строжайший контроль» и давление идеологии могут быть преодолены или, во всяком случае, ослаблены.

Далее — из воспоминаний В. В. Иванова:

«…Нередко мы говорили о Лихачеве с Романом Якобсоном (Якобсон — всемирно известный славист, уехавший из России и прославившийся поначалу за рубежом. — В. П.). Якобсон ценил его чрезвычайно высоко, подчеркивая, что Лихачеву не у кого было учиться, а каким прекрасным филологом он стал!

Чаще всего с Дмитрием Сергеевичем в начале 1960-х я виделся именно во время приездов Якобсона… Приехав в очередной раз на аэродром встречать Якобсона, я несколько неожиданно для себя увидел там Лихачева. Он сказал, что специально приехал из Ленинграда, чтобы повидаться с Якобсоном. В те годы это было небезопасно (меня незадолго до этого, выгоняя из преподавателей университета, обвиняли, кроме несогласия с официальным поношением „Доктора Живаго“, именно в поддержке статей и докладов Якобсона)… Вернувшись из поездки в Ленинград, Якобсон расхваливал Лихачева. Его восхищало, как хорошо тот знает буквально каждое здание и его историю. Но и дома у Лихачева ему очень понравилось. Он показывал, как жена Дмитрия Сергеевича потчевала его разными сортами варенья, приговаривая, как и из чего оно изготовлено: „Отведайте этого, оно брусничное…“ Та самая „естественная старорежимность“, которая была одним из главных секретов обаяния Лихачева, Якобсона пленила и в домашнем его обиходе».

Международные конференции с большим количеством иностранных гостей теперь уже не считались чем-то невероятным. Лихачев был одним из тех, кто после долгого перерыва распахнул заржавевшие ворота в большой мир.

Я бы ни за что не взялся за эту книгу о Лихачеве, если бы не дружил со многими сотрудниками Пушкинского Дома, хорошо знавшими ДС (так они называли его между собой). Их рассказы, да и сама их жизнь в этом доме были очень интересны. И в Пушкинский Дом, в гости к приятелям — Игорю Смирнову, Александру Панченко, Саше Лаврову, Славе Багно, Эдуарду Шубину, Сергею Гречишкину — я ходил не раз.

За тяжелой входной дверью — и перед второй такой же — гулкий мраморный вестибюль. Как раз там я часто встречал моих молодых тогда друзей, у которых тут был свой «курительный клуб», место доверительных разговоров.

Как бы «среди них» стоял красивый мраморный памятник — Александру Веселовскому (1838–1906), одному из основателей Пушкинского Дома, бывшего поначалу лишь местом сбора пушкинских рукописей. Над ним высоко на стене — мраморные доски в память о выдающихся русских филологах, основателях Пушкинского Дома — ученого-хранителя, члена-корреспондента АН СССР Бориса Львовича Модзалевского (1874–1928) и первого директора академика Нестора Александровича Котляревского (1863–1925).

За второй дверью — гулкое фойе и три огромных пролета старинной мраморной лестницы. На одной из ее площадок — бронзовая скульптура Минина и Пожарского, а заканчивается она широкой светлой площадкой с копией знаменитой картины Айвазовского и Репина «Прощай, свободная стихия!» — где серое штормовое море изобразил Айвазовский, а стоящего на скале у воды Пушкина в «крылатке» — Репин.

В рабочий кабинет Лихачева, в Сектор древнерусской литературы, нужно подниматься выше. С площадки — влево, через темноватый директорский коридор, где расположены бюсты классиков и кабинеты начальства. Тут же тяжелая дверь одного из «лихачевских кабинетов», но так он стал называться уже позже и использовался Лихачевым для официальных высоких встреч, когда он уже стал возглавлять Фонд культуры.

Теперь там табличка: «Мемориальный кабинет академиков М. П. Алексеева и Д. С. Лихачева». Кабинет этот роскошен — старинные тяжелые столы, шкафы, но следов пребывания М. П. Алексеева и Д. С. Лихачева здесь не наблюдается. Кабинет помпезный и несколько холодноватый. Настоящий рабочий кабинет Лихачева в другом месте. Но туда надо еще подниматься и подниматься. Открыв незаметную дверку в директорском коридоре, оказываешься на черной лестнице — правда, тоже огромной. И до самого конца он одолевал эту лестницу сам. Иногда лишь, и то в последние годы, он позволял забрать его тяжелый портфель и нести рядом.

Отдел древнерусской литературы (его часто и сейчас называют «сектор», как раньше) расположен в четырех комнатах на третьем этаже, за небольшой белой дверкой.

В этом отделе Лихачев проработал с 1937 по 1999 год, до самой кончины, то есть 62 года без перерыва.

Долгое время сектор возглавляла замечательная Варвара Павловна Адрианова-Перетц, и веселые молодые сотрудники называли сектор «монастырь игуменьи Варвары» — при всем уважении и любви к ней.

Вскоре после войны Адрианова-Перетц передала Лихачеву руководство сектором, добившись при этом, чтобы его выбрали членом-корреспондентом Академии наук. Как говорила Варвара Павловна, «члена Академии собаки меньше кусают». Лихачев активно занялся подбором ученых для развития сектора. В секторе уже работали известные специалисты по древнерусской литературе И. П. Еремин и М. О. Скрипиль. Вскоре после аспирантуры были приняты Г. Н. Моисеева и Л. А. Дмитриев. Лихачеву хотелось взять уже опытных фольклористов, таких как К. В. Чистов и В. Е. Гусев, но они нашли работу, которая была ближе к их специальности.

Лихачев относился к формированию сектора очень ревностно. Когда он просил взять на работу Р. П. Дмитриеву, которую он знал еще как слушательницу своего семинара на историческом факультете в 1946 году, и не получил поддержки, он сгоряча даже опрокинул мраморный столик в кабинете научного секретаря. И Дмитриева была принята. Но такое было скорее исключением. Сама Дмитриева вспоминает:

«Как правило, он держался вежливо и сдержанно, даже если бывал недоволен. Он умел держать себя в руках. Вообще, по натуре он был человек застенчивый, но всегда собранный, благородный и элегантный, обладал интеллигентными манерами, не допускал возможности фамильярного поведения, а потому и его собеседники должны были быть сдержанными при общении с ним. При этом у него был особый дар собеседника: он умел располагать и очаровывать своих слушателей. Помню, как мы с ним пришли в Рукописный отдел Библиотеки Академии наук: мне нужно было получить рукописи для работы над кандидатской диссертацией. Дмитрий Сергеевич представил меня и стал вести приятную беседу с тремя пожилыми сотрудниками отдела — создалась очень хорошая обстановка, что в дальнейшем очень помогло мне в работе».