Бал окончен.

Пора за плащи — и по домам, но у некоторых нет уже плащей и домов тоже.

Такими же монотонными рядами, на этот раз уже без факелов, в темноте и дожде, дерево стало вытаскивать из зала корни и, пятясь корнями вниз, поползло из Дома. Но нету той стройности. Нету. И не так уж счастливы и те, кто в темноте таки захватил поприличнее номер. И хоть ждет их другой дом, а у кого рука замотана красной набухшей тряпицей, у кого вместо глаз кровавая каша… до радости ли уж тут. Хромает дерево вниз за струями дождя. Лишь первые ряды получили удовольствие, если не считать беспокойства во время перерыва, да и до конца все же не досидели, но было неплохо. Профессионалы в этих делах. Было-таки действительно неплохо.

Интервалы между идущими по улице нарушены, на ком-то не накинуты капюшоны, кто-то падает, и его поднимают. Свет на улицах померк, фонари белы, стены исходят теплом. Дождь парит. А по каналу течет вода, и зеленоватые струи окрашивают ее в свой неповторимый, мутно-тяжелый цвет.

Но скоро это пройдет.

И это проходит. На то и дождь, чтобы смыть все, что попадает в водостоки. И кровь, которая иногда падает на камень из поврежденных рук, разодранных щек, а то и просто слезы, конечно женские, ведь женщины более чувствительны к происходящему с людьми. Они в чем-то даже люди будущего перед мужской половиной, поэтому-то нет совпадений или почти нет. Но дождь идет, идут люди монотонно, размеренно, тихо. Исчезают в проемах светлых, открывающихся почти настежь дверей. И постепенно все успокаивается. Наверное, это тоже справедливо. Приближается ночь. А ночью на короткое время к нам приходит покой и в самые беспокойные времена, более беспокойные, чем эти, хотя кому дано право судить, какие более беспокойны. Бывает еще бессонница? Но ею болеют и самые счастливые, и самые несчастливые, случается, спокойно спят — вот это и есть справедливость, что мир в конечном счете необъясним и неожидан. Ведь какие, казалось, неожиданности возможны в этом Городе — и на тебе!..

XXV

Наш Гример теперь — Великий Гример, в новом доме. Муза в новом халате. Они уже обошли все комнаты, посидели в саду, он подержал ее руку, как желтую птицу, в своей руке, тихо и бережно, а она ласково посмотрела в его, еще как вода после камня, неупокоенные глаза. Какое счастье не ломать себе голову в стремлении занять очередной номер. Выше Великого места в этом городе нет.

А Таможенник? Таможенник — другая профессия. Другая, Муза понимает это. Она пододвигается к Гримеру. И тут ее начинает тошнить. Она корчится, держась за живот, и едва успевает добежать до раковины… Гример понимает ее состояние — вспомнила Сотых. Муза плачет, текут слезы, ее тошнит, желтый поток хлещет на белую поверхность раковины. С радости оба выпили по стакану вина. Но дело не в выпитом. Дело в том, что в зале был перерыв и яркий свет — в мозгу осталась вспышка, в мозгу осталось отвращение, и для того, чтобы это исчезло, Муза вывернута мозгом наружу.

Гример проще, после всех содранных кож, скальпелей, крови, страха, пациентов за долгие годы вряд ли его чем можно тронуть, но понимать он понимает. Гладит Музу по волосам, и утешает ее, и объясняет ей, что это случайность и что, если бы не оборвали показательную любовь, она бы пришла счастливая. И даже у них сегодня было бы все лучше и приятнее, чем обычно.

И Муза успокоилась. Постепенно. Гример ведет ее к постели, раздевает, Муза дышит еще тяжело, но уже спокойнее, потому что в мозгу чище, и она уже думает о Главной паре, жалеет их и жалеет Сто шестого, который вел себя так отважно. А мог ли Гример вести себя так отважно? А можно ли вообще вести себя отважно в Городе, где отвага равносильна Уходу… А отважно — это, наверное, когда дождь собирается внизу. А потом поднимается настолько высоко, что может и Дом, стоящий на лобном месте, оказаться под водой, и тогда, Гример, плыви внутрь воды, чтобы найти вход в свой дом, проплыви коридором… — глаза Музы слипаются, мысли Музы скользят по этому коридору, пытаясь отыскать вход, но входа нет, и душа Музы колотится, задыхаясь, о закрытую дверь, через которую она только что вплыла в коридор, а над дверью горит красное: «Выхода нет». И не надо, поворачивается Муза и притворяется рыбой…

А Гример слишком сегодня возбужден, чтобы спать, ибо в нем еще крутятся, как карусель, цифры, удивленное лицо Великого, туша Сотой, развороченная во весь зал — потным, белым, желтым наружу, свой страх, спокойные рыжие глаза Таможенника и дождь, такой же рыжий сегодня в каналах, как эти глаза.

И пока все это не потеряет контуры и свой первый смысл, Гримеру бесполезно ложиться, нужно, чтобы это все расплылось, улеглось и забылось в памяти, нужно, чтобы это перестало существовать сегодня и перешло в было (а может, и вовсе не было), чтобы случившееся и сон переплелись, поменялись местами, и тогда возникнет смута, с которой нужно будет договориться, чтобы она оставила его до завтра или до еще не прожитых дней — и пусть однажды всплывет она, как рыба среди омута, ударит хвостом, и скажет свое пора, и обернется рыба Мальстремом, в котором столько-то метров и столько-то сантиметров до черной всасывающей дыры, и закрутит его Мальстрем и провертит по кругу положенное число раз… Сосет дыра… Стоп, стоп, это ведь не та смута, это ведь удача, победа. Только начало? Но все равно победа, а победа требует защиты, так что придется еще поработать, пока спит Муза, — не на коже и мускулах продолжит свои линии скальпель, на толстом, тяжелом, как дерево, картоне, перед тем как лечь красками, проведет он свои дороги, троянский конь ухмыльнется своим деревянным оком, и море отступит, чтобы выпустить гадов, без которых и удаче и победе не бывать вовеки, и нету другой правды. Столько этих картонов набралось за жизнь, но не будь их, сколько мышц лопнуло, страхов и болей без нужды случилось, может, оттого и провел операцию Гример так быстро, что ни дня отдыха не знали пальцы его и все спешили, вырисовывая гадов, извивая их тела перед деревянным копытом, а то и без коня, сами по себе… И успокаивается смута, шипит и уползает во вчера,