намерению Таможенника. Слышать Стоящего-над-всеми, получить из первых рук истину?! Конечно, Таможенник был ближе всего к границе Стоящего-над-всеми, даже стоял на ней, но услышать — значило перейти ее, стать на мгновенье ногой на чужую территорию, где другой закон, не ведомый никому, где неизвестен каждый шаг и каждый вздох, где, может быть, мгновенно, как лоскут бумаги, сгорает, обращаясь в пепел, тело, где нечем дышать, откуда, может быть, нет возвращения, а если и есть, то прежним ли и в какой форме?

Чужая загадочная жизнь — имя твое смерть?

Имя твое — страх?

Имя твое — пустота?

Есть ли ты?

Таможенника охватил озноб, как будто тело стало тенью на волне, из воды налетел ветер, и тень искорежила рябь, оно расплылось, перестало быть видимым прежнее отражение, и только некие линии, даже не напоминающие человека, стлались по воде, гонимые ветром.

Да, тело стало рябью; так можно высыпать песок из стакана — только что была точная форма, внутри стакана спрессованная в жесткий совершенный цилиндр, — и вот только несколько желтых холмиков вперемежку с травой, которая согнулась под тяжестью попавших на нее песчинок, но выпрямляется, ибо ветер сдувает их с каждого листа…

Граница между телом и мыслью позади.

Страх гонит человека туда?

Любопытство?

Выгода?

Таможенник перешел границу, чтобы уцелеть.

Кость и мясо больше не мешали мысли.

Мысль была размыта, как огни сквозь дождь. Здесь, за линией своей власти, она не могла говорить и спрашивать, но она могла слышать то, что было слышимо ею, или, вернее, — воспринимать — ибо не слова это были. Кусты в темноте. Которые можно принять и за человека и за медведя. И за страх. И за спасение, и за то, что не имело имени, ибо не существовало в знании и опыте, но ветви можно было потрогать, и ощутить их шершавую кору, омытую дождем, и понять, что живое застыло под руками, что если оно и не поможет, то и не таит угрозы.

Но вот мысль стала еще легче. Таможенник попытался удержаться за этот куст, но было нечем, и появилось ощущение высоты, холода, одиночества, которое жило в нем всегда, но только сейчас узналось как одиночество.

Высота тоже разделена на территории, за границей одиночества было тепло, пар плыл, бел и желт: он пахнул.

В запахе границы не было, но там была таможня — без границы. Ощущение надежды на спасение осталось лежать на полках таможни, как отобранная валюта и оружие… И все-таки далее было тоже движение.

Сознание, как копоть, медленно встало на крыло и скользнуло за спину.

Казалось, что могло происходить, если нечем было воспринимать окружающее? Тело — размыто, ощущение — на таможне, сознание — только запах гари, а через шаг и это как след от ракеты на черном небе — нету!

Ни-че-го!

Ничего?

Да из того, что только мешает слышать, мешает понимать, мешает видеть.

Ясность была независимой — не стало ничего. И Таможенник существовал вообще, и он перестал быть Таможенником бы, если это было просто так! Просто потому, что нет предела возможности человека, просто чтобы голову сломить или испытать себя: на какой высоте (или в какой глубине) перестает быть человек человеком и кем он становится в этом пределе, а потом и за этим пределом. Но Таможенник был з а ч е м, это было не испытание, и не забава, и не от жира, и не от силы, и не от гордости: нужда и страх могут то, что недоступно правде и силе.

Выстрели в небо стрелой или пальни прямо над собой тяжелой пулей, и где-то вверху кончится высота, мгновенье повисят стрела и пуля и, как перезревший виноград, как убитая птица, упадут на землю, возле тебя.

Мгновенье — и Таможенник завис в высоте, за границей себя и перед границей Стоящего-над-всеми.

Вот оно. Помощь? Совет? Приказ?

Ради него каша варилась.

Ради него жизнь на кон поставил.

Ради него ум за разум завел.

Так сегодня шифровка за минуту передачи содержит сто двадцать страниц печатного текста.

Но нечем слышать, воспринимать, а тем более сознавать.

Схватил будущей памятью, как яблоко с ветки во время прыжка. И вот уже пустота, схваченное, данное, а потом и мысль, как снежный ком липким снегом, обрастая ощущениями и памятью, покатилась обратно.

Да не как стрела или пуля по воздуху камнем — вниз, а по наклонной лестнице, узкой и черной.

Ступени были выщерблены, усеяны битыми бутылками из-под виноградных вин и кислот, что поблескивали и испарялись со дна черепков темно-зелено-плесневелого цвета, и там, где быть должно плечу, возник удар, покатилась кровь, боль ударила в мысль, и распоротое плечо перекатилось через ступень и своим краем напоролось на острие торчащей из стены косы — и вот уже боль возвращенного тела так же остро полоснула мозг; заржавленный нож вонзился в пустоту, где должно было быть око, нож повернулся, ибо высока была скорость паденья, да и не имел еще Таможенник Глаза, и ощутил он его на своей ладони, которая сжала око вместе с обломком стекла, и кислота, плеснув, обожгла глаз и рану; тяжелело тело, болело все сразу, набирало инерцию и пропарывало собой не останавливаясь ножи и косы, стекло и железные рваные клочья, било о каменные выступы и, скатываясь, приобретало форму, и глаз перемещался на свое распоротое место, и спина начинала быть там, где бывает она у живых людей, и даже начал привыкать Таможенник к этому падению; но вот кончилась лестница, и тело, перевернувшись, звякнуло, как мешок с деньгами, и легло на пол, и поднял больную голову Таможенник, и увидел своим оком Таможенник, что сидит он за столом, и тело прежней формы, и ничего не изменилось в нем, а то, что жизнь ушла из него, он не поймет никогда и даже будет бороться, и не раз, чтобы уцелеть, но это уже не имело никакого значения.

Таможенник стал только исполнителем такого качества, которого ранее не было в нем, и своей теперь не будущей, а прошлой памятью он вспомнил о том, что там, перед тем как начать падать, он принял, не расшифровывая. А настоящей памяти не было, да и нет ее ни у кого, настоящая память — это вниз, сквозь крючья, стекла и ножи, неуправляемо, беззащитно вниз.

XXXIII

Да, Таможенник стал исполнителем.

Почему вдруг?

А не вдруг — изменивший себе, вышедший за пределы себя, даже из самых важных побуждений, не вернется в прежнее состояние.

Измена —