И хотя слова его были полны уверенности, сам он таковой не ощущал.

* * *

ВЕТЕР УНОСИЛ ЗВУК его шагов в сторону от Сандоса. Не желая пугать его, Джон откашлялся и постарался произвести как можно больше шума, ступая по смеси песка с мелким гравием. Сандос не повернулся, но остановился и стал ждать возле большого скалистого выступа, части геологической формации, поделившейся своей материальной сущностью с древними зданиями, стоявшими на горе за их спинами.

Поравнявшись со своим подопечным, Джон остановился и посмотрел на море, над которым в сером небе реяли и вились то и дело садившиеся на серую воду птицы.

– А я страдал в городе от отсутствия горизонта, – непринужденным тоном объявил он. – Как хорошо, когда имеешь возможность остановить взгляд на чем-то далеком.

Холод впивался в лицо и руки Джона. Он уже дрожал и не понимал, каким образом Сандос может оставаться настолько неподвижным.

– Ну и напугали вы нас сегодня. Когда в следующий раз решите выйти из дома, предупредите кого-нибудь из нас, хорошо? – Он сделал шаг в сторону Сандоса, протянув ему куртку. – Вы не замерзли? Я принес вам пальто.

– Если вы подойдете ближе, – заявил Сандос, – то поплатитесь кровью.

Джон опустил руку, не замечая того, что длинная куртка коснулась песка. Теперь, оказавшись рядом с подопечным, он заметил, что то, что он принимал за спокойствие, на самом деле оказалось покоем взведенного курка, напряженной до предела пружины, невидимой издали. Сандос повернулся и пошел к рядку крупных, с кулак, камней, заметных на верху природного скального уступа, вдруг вспыхнувшего под лучом поднявшегося над скалами солнца. Ощущая, как инстинктивно шевелятся в помощь Сандосу его собственные мышцы, Джон следил за тем, как движутся под взмокшей от пота рубашкой мускулы на спине Сандоса, пытавшегося подцепить пальцами камень.

Снова повернувшись к морю, теперь уже заискрившемуся под солнечным светом, Сандос развернулся с заученной грацией опытного игрока в мяч, наклонился и бросил камень, но пальцы его не разжались вовремя, и камень упал в песок у его ног.

Он методично отправился назад к полке, снова взял с нее камень, повернулся, замахнулся и бросил. Израсходовав свой запас, он отправился собирать их, один за другим, наклоняясь в пояснице, он брал их левой рукой, иногда с трудом, и аккуратно ставил рядком на скалистый уступ. Большинство камней, к полному сожалению, находились всего в нескольких шагах от того места, с которого он бросал их.

* * *

К ТОМУ BРЕМЕНИ, когда солнце поднялось над головой, Кандотти уже избавился от собственного пальто и теперь просто сидел на пляже, молча наблюдая за происходящим. Присоединившийся к нему брат Эдвард тоже наблюдал, и скатывавшиеся по его пухлым щекам слезы мгновенно сушил морской ветер.

Около десяти, когда синяки начали откровенно кровоточить, Эдвард попытался уговорить Сандоса:

– Прошу вас, Эмилио, остановитесь. Хватит уже.

Остановившись, тот посмотрел сквозь коротышку таким взором темных глаз, будто Эдвард совсем не существовал. Джон понял, что им не остается ничего другого, кроме права пребывать свидетелями, и осторожно отвел Эда в сторону.

По прошествии еще пары часов мучительной тренировки они с братом Эдвардом отметили достигнутый Сандосом прогресс. Пальцы понемногу начали подчиняться его воле, камни чаще падали в воду, чем не долетали до нее, новые камни занимали место утонувших на плоской скале. Наконец он сумел забросить в воду далеко от обреза воды двенадцать камней подряд. После этого посеревший, дрожащий и вымотанный Сандос бросил на море долгий взгляд и направился мимо двоих людей, составлявших ему компанию все долгое утро. Минуя их, он не стал останавливаться, даже смотреть на них, только произнес мимоходом:

– Я не Магдалина, а Лазарь.

* * *

ЕСЛИ ВИНЧЕНЦО Джулиани и был тронут зрелищем, за которым наблюдал в то утро с балкона, никаких признаков этого чувства на лице его не наблюдалось, когда он следил за тем, как трое мужчин поднимались по каменным ступеням от берега. По пути наверх Эмилио дважды споткнулся. Раскаленный добела гнев, владевший им на рассвете, выгорев, превратился в оскаленную обиду… Джулиани видел, как он отмахнулся от помощи Джона Кандотти и брата Эдварда, попытавшихся помочь ему, когда он упал.

Все трое внизу не имели представления о том, что Отец-генерал в данный момент пребывает не в Риме. На самом деле прелат прибыл в неапольский дом раньше их и занял комнату, соседнюю с той, которую подготовили для Сандоса, где терпеливо ожидал запланированного им надлома. Еще в тринадцатом столетии доминиканцы решили, что цель оправдывает средства, напомнил себе Джулиани. Иезуиты подхватили эту философию, однако в свой черед умножили возможный диапазон средств, делая то, что считали угодным Богу для блага грешных душ. Обман в данном случае казался ему более предпочтительным, чем прямое обращение. И посему Винченцо Джулиани подписал свою записку буковкой «Ф», зная, что один только Фелькер именует Сандоса «доктором». Реакция Эмилио как будто бы подтвердила подозрения консорциума «Контакт» в отношении того, что произошло на Ракхате. И, как и рассчитывал Джулиани, сама идея того, что Фелькер знает, обрушила хрупкий самоконтроль Эмилио.

На подъем к вершине горы небольшой отряд потратил почти полчаса. Когда трое приблизились, Отец-генерал отступил в тень, дожидаясь, чтобы негромкие и неожиданные слова произвели должное впечатление.

– В самом деле, Эмилио, – произнес Винченцо Джулиани сухим, полным скуки голосом, – почему бы вам не споткнуться еще разок, на тот случай, если кто-то из нас еще не заметил символизм? Не сомневаюсь в том, что брат Эдвард медитировал на тему Голгофы на всем вашем пути наверх, однако отец Кандотти – человек практичный, и факт такого внушительного опоздания к завтраку наверняка смущал его.

Джулиани без недостойного удовлетворения заметил огонек гнева, который заново разожгли его слова, и потому продолжил в том же непринужденном ироничном тоне:

– Жду вас в моем кабинете через пятнадцать минут. Приведите себя в порядок. В моем кабинете постелены ценные ковры. Будет жаль, если вы замараете их своей кровью.

* * *

ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО ввели в кабинет Джулиани двадцать минут спустя, был воистину приведен в порядок, отметил Джулиани, однако он не ел с тех пор, как его вырвало вчерашним вечером, и не спал после утомительной поездки из города в город. Лицо Сандоса сделалось восковым, кожа под глазами приобрела пурпурный оттенок. Кроме того, совсем недавно он подверг себя адскому испытанию. Хорошо, подумал Джулиани. Он не стал предлагать Сандосу сесть, но оставил его стоять посреди комнаты. Сам он сидел за широким письменным столом, спиной к окну, и понять выражение его лица было невозможно. Если не считать тиканья старинных часов, в комнате не было слышно ни звука. Когда наконец Отец-генерал заговорил, слова его были полны кротости и спокойствия:

– Не существует такой разновидности пыток или казни, которую не перенесли бы миссионеры-иезуиты. Нас вешали, колесовали и четвертовали в Лондоне, – продолжил он невозмутимо. – Потрошили эфиопы. Сжигали заживо ирокезы. Травили в Германии, распинали в Таиланде. Морили голодом в Аргентине, обезглавливали в Японии, топили на Мадагаскаре, расстреливали в Эль Сальвадоре. – Он встал и начал неторопливо бродить по комнате, отдавая дань старой привычке профессора, преподавателя истории, однако вдруг остановился возле книжного шкафа, достал из него какой-то старинный томик и, так и этак поворачивая его в руках, продолжил свое хождение, монотонно разговаривая на ходу: – Нас терроризировали и запугивали. Нас оговаривали, нас незаслуженно обвиняли, до конца жизни держали в тюрьме. Нас били. Увечили. Насиловали. Мучили. И ломали.

Он остановился перед Сандосом, так чтобы видеть блеск его глаз. Выражение лица Эмилио не переменилось, однако заметно было, как его колотит дрожь.

– И мы, принесшие обеты целомудрия и покорности, – проговорил Отец-генерал мягким и проникновенным тоном, не отрывая взгляда от глаз Эмилио, – в одиночестве, не имея поддержки, принимаем решения скандальные и заканчивающиеся трагедией. В одиночестве мы совершаем ужасающие ошибки, которых никогда не совершили бы, находясь в обществе.

Джулиани рассчитывал увидеть в глазах Эмилио признание, смиренное понимание неприглядной истины. И на мгновение усомнился в собственной правоте. Однако он видел стыд, видел отчаяние, сомнений в этом не могло быть.

– Неужели вы почли себя